Некоторые стуки, упражняя слух, давая ему отдых, бывают приятны благодаря мерному и резкому повторению одних и тех же звуков. Нет, полагаю, человека, который не занял бы двадцати минут в жизни усердным постукиванием концами пальцев по столу, или, сидя перед пылающим огнем, не постукивал бы щипцами о железную решетку камина, или не ударял бы нетерпеливо концом ноги о пол в течение нестерпимо долго длящегося разговора. Эти наслаждения мерными звуками легли, быть может, в основание самой музыки; в настоящее же время они составляют связующее звено между удовольствиями двух вышеозначенных категорий.
Сильный и резкий шум, внезапно раздавшийся посреди всеобщего безмолвия, производит нередко приятное впечатление сотрясением, сообщаемым органу слуха. К ощущениям подобного рода принадлежат свист локомотива, ружейный выстрел, звук лопнувшей в вышине ракеты, одинокий звук колокола, замерший в пространстве, тяжесть, брошенная с высоты в воду, и т. п.
Иногда ощущение становится приятным по специальному и необъяснимому характеру шума или стука, поразившего особенным образом наши нервы. К этому последнему разряду принадлежат самые таинственные и странные удовольствия слуха. Упомяну здесь только о пересыпании зерна из одной меры в другую, о быстром разрыве полотнища бумажной материи, о выворачивании вверх дном тачки с песком, о шелесте листьев в тишине леса; о журчании воды, о вое ветра, о раскатах грома, – оставляя в стороне бесконечные впечатления шума и треска, производящие более или менее приятные ощущения. Ежели бы удалось кому-либо подметить молекулярное движение ощущающего нерва или воспринимающего центра, тогда могла бы быть уяснена таинственная связь между подобными ощущениями. Нам отказано пока в удовлетворении этих невинных удовольствий.
Стук может стать приятным – когда, не изменяясь в сути своей, он изменяет степень силы, возвышая или умаляя мало-помалу степень своего напряжения. В этом случае причина нашего удовольствия не скрыта от нас: она состоит в привлечении к звуку продолженного и донельзя усиленного внимания. Стоит припомнить впечатление, производимое стуком удаляющегося или приближающегося экипажа или локомотива, или содрогание колеблющегося металлического прута. Когда шум умаляется постепенно, тогда ухо наше жадно ловит замирающие звуки, как бы испытывая этим напряжением чуткость собственного слуха.
Другое удовольствие состоит в противоположности двух следующих друг за другом звуков, разнящихся по сути или по силе своей, или по тому и другому сразу. Так, бешеный стук кузнечного молота, ударяющего то по наковальне, то по раскаленному железу доставляет нам удовольствие, подобное отголоску эха, к которому мы потому именно прислушиваемся охотно, что оно интересует нас обменом двух аналогичных, но не вполне сходных звуков.
Радости высшего разряда, доставляемые нам внезапностью шума или стука, происходят не от большей или меньшей приятности самого впечатления, но от живости образов или идей, возбуждаемых ими в уме нашем. Слух в подобном случае служит только орудием мысли, и удовольствие вполне принадлежит области ума и сердца.
Так, некоторые бурные звуки, как, например, шум кузнечных мехов и сильные удары кузнечного молота, будят нас к деятельности и призывают к энергии; медленный же и монотонный звук часового маятника или журчание воды склоняют человека к спокойствию и отдыху; шелест и шепот листьев или всплеск озера о песчаные берега внушают чувство томной, необъяснимой неги, а внезапное шуршанье шелкового платья может навести на сладострастные мысли. Случается, что звук разбитого в смежной комнате сосуда вызывает в нас смех: так мгновенно и так привычно восстает в воображении фигура субъекта, озадаченного неловкостью приключения. Но источники подобных ощущений так многоразличны, что составление им перечня было бы уже порядочным и бесполезным трудом. Напомню только, что наслаждения, доставляемые внезапным шумом, могут достигнуть иной раз высшей степени человеческих ощущений. Пусть читатель сам представит себе узника, осужденного на смерть и несколько часов уже работающего над замком своей тюрьмы; пусть вообразит себе несчастного в то мгновение, когда щелканье сломанного замка заявляет ему о том, что цель его достигнута и что путь для него свободен.
Анализ удовольствий, доставляемых гармонией звуков, чрезвычайно затруднителен и требовал бы глубокого знания музыки. Можем представить здесь только весьма легкий очерк подобного труда.
Простое сочетание двух или одновременно раздающихся, или следующих друг за другом звуков уже доставляет некоторое, хотя и весьма элементарное музыкальное удовольствие, которое может достигнуть значительных размеров по самой природе обоих звуков и по темпу, регулирующему и гармонию, и мелодии. Сопоставление немногих противоречащих между собою звуков способно внушить чувство упоительной грусти, если только ноты не взяты в минорном тоне. Вот почему мы находим приятность в несложной песне крестьянина, в звуках цампоньи, свирели и в медленно-протяжном звоне колоколов. Сочетание некоторых весьма низких нот может внушить нам ощущение внезапного ужаса, не лишенного, впрочем, и некоторой приятности.
Музыкальный темп может сам по себе изменять удовольствие, доставляемое немногими нотами, то возводя их в высшую степень веселья, то располагая слушателя к размышлению и грустному раздумью. Весело-учащенный звон праздничных колоколов может, замедляясь, стать монотонным и печальным.
Повторение одной и той же ноты заключает в себе элемент, способствующий удовольствию слушающего, особенно когда это повторение производится в конце музыкальной идеи. При подобном повторении музыка, казалось бы, улетая от нас, повторяет свое последнее «прости».
Пауза может иной раз произвести изумительный эффект; она мелодически совершенствует собою аккорд, потому ли, что дает отдых слуху, изнывающему от избытка впечатлений, или, наконец, потому, что минутный роздых возбуждает в слушателе желание новых звуковых потоков. Когда же бывает, что целый оркестр, выразив сокровища гармонии, внезапно останавливается среди вызванной им бури наслаждений неги и сладострастия, тогда слушатели остаются недоумевающими, смущенными, объятыми чувством какого-то почти сверхъестественного страха, который возбуждает зараз и желание продлить молчание, и желание, чтобы скорее прервалось почти тягостное уже настроение. Случаются в концертном зале дурни, которые сразу поканчивают с невыносимым для них недоумением, разрешая его громом рукоплесканий.
Самый обильный источник наслаждений скрывается в ничем не объяснимой натуре звука. Одна и та же нота, сорванная со струн арфы и вызванная ударом по коже барабана, производит, как известно, впечатления весьма различные.
Совершеннейшим из музыкальных инструментов считается горло человеческое. Это – оживленная машина; гармония сообщается, выходя прямо из вдохновенной души, без посредства тех внешних орудий, которые так сильно калечат наши наслаждения музыкой. Но главная причина, почему так дорог и мил нам голос человеческий, состоит в той симпатии, которая связует человека с человеком: мы любуемся голосом певца потому, что он нам – «свой», потому что это – наш, человеческий голос. Удивляясь искусству артиста, мы незаметно для себя платим дань удивления и тому механическому орудию, на котором он выводит чудеса искусства. Голос же человеческий, вышедший из вдохновенной груди, долетает до слуха нашего во всей наготе своей, еще согретый дыханием человека, еще трепещущий его жизнью. Звуки баса вызывают вообще ощущение торжественности; высота же голоса возбуждает в душе слушателя чувства приязни и любви, представляя воображению картины изящные и нежные.
