Кстати, стоит вспомнить еще одного китобоя и прекрасного чилийского писателя Франсиско Колоане[95], который, в отличие от других ибероамериканских авторов, создателей так называемого магического реализма, показал магию реальности. В книге «Дорога китов», написанной под явным влиянием Мелвилла, он настолько реалистически описывает переработку китового жира на базе в Десепсьон, что читателя тошнит от вони.
Во времена Мелвилла путешествия китобоев окружал ореол романтики. Шансы людей и животных были равны. А при сегодняшней технике охота превращается в бойню. Достаточно сравнить мужественную борьбу команды «Пекода» с Моби Диком — и описанную Сепульведой в «Свете края света» безжалостную резню в Большом Безымянном заливе. Капитан Ахав отправлялся на решающий бой в гребной лодке с гарпуном в руке, а капитан Танифудзи с «Нишин Мару» дожидался, пока вертолет прожекторами подманит китов к кораблю — тогда их легко перебить. Так в погоне за китами человек достиг пределов собственной мерзости.
Кто-нибудь возразит, что это уже в прошлом — теперь, мол, человечество стало более человечным, свидетельство чему — запрет охоты на китов. А уничтожение тюленей? Каждый год погибают сотни тысяч тюленят, которых просто бьют палкой по голове — они настолько малы, что даже не убегают. Развитие техники не оставляет тюленям никаких шансов… Когда-то в поисках добычи люди неделями дрейфовали на льдинах, причем часто гибли — достаточно было перемениться ветру, а теперь высматривают жертвы с вертолетов и целой бригадой высаживаются прямо посреди стада. Только метод убийства остался прежним — палкой по башке!
Между тем в забегаловках Бай-Комо нет свежей рыбы! А так хотелось полакомиться чем-нибудь местным — остроносым осетром, угрем… Шеф-повар ресторана «Ле Буканье», славящегося рыбными блюдами, объяснил, что выловленную в Святом Лаврентии рыбу подавать запрещено из-за сильной загрязненности воды, и принес суфле из норвежского омара. Увидев, как поспешно я записываю, Лукаш спросил, не слишком ли мы гоним и поспевает ли за нами мое перо.
— Смотря за чем я хочу поспеть. Слова слишком медлительны, чтобы посчитать хотя бы обороты колес нашего «форда». Поэтому ритм пути я вытаптываю порядком слогов и расстановкой акцентов, надеясь, что путешествие вырисуется само собой.
Маникоуган
Утром я едва продрал глаза, слепленные гноем. Морда в зеркальце — словно часы с картины Дали — обмякла и стекает вниз. Сия сюрреалистическая картинка с утра пораньше — работа black flies, черных мух. Впрочем, онирический сдвиг начался еще вчера, стоило нам свернуть с Северного побережья в долину реки Маникуаган.
Вначале мы были очарованы пустым шоссе. После многолюдной Дороги китов, где невозможно наслаждаться пейзажем, поскольку взгляд невольно сосредотачивается на движении, а за каждым поворотом открывается новый вид, не давая предыдущему осесть на дно глаза — вдруг ни одной машины, монотонность леса, за окном — оттенки серого с редкими розовыми мазками… закат. Спустя некоторое время лес съежился, почернел и высох, над ним выросла чудовищная высоковольтная линия передач. Потом мне объяснили, что лес погубило не электричество — сожрал пожар. Повсюду испепеленные елки и истлевшие иголки, куда ни посмотришь — погорелище.
Мы остановились спросить насчет мотеля, напоминающего кадр из фильма Линча[96]. И не придорожная гостиница для лесорубов, и не громада электростанции Маник-Утард… Зато цены — огого. Видя нашу растерянность, барышня на ресепшн посоветовала нам заглянуть в «Бельведер».
— «Бельведер»? — повторил я, не веря собственным ушам, потому что воображение уже рисовало мне венскую резиденцию Евгения Савойского[97].
— Дикий кемпинг в двух милях отсюда. С отличным видом на плотину.
До места мы добрались, когда уже стемнело. Пейзаж и в самом деле ошеломляющий. Гигантская плотина сияла во мраке рядом арок, напоминающих огромные лампионы в космическом склепе (точно алтарь!), а цепочка огней поверху очерчивала нижнюю границу неба, выше зиявшего черной пустотой.
Да что там, и сам «Бельведер» производил впечатление неземного урочища. Небольшая возвышенность, примерно на уровне середины плотины, с трех сторон окруженная маячившими во тьме горами. Что-то вроде оркестровой «раковины» или амвона в храме. И — ни души. Не считая, б… этих черных мух.
Прости, читатель! Вообще-то я не имею привычки материться в тексте — более того, я решительно против вульгаризмов, которыми слишком часто эпатирует современная литература, но в данном случае слово как нельзя более уместно. Попробуй не выразиться, когда тебя укусит эта маленькая б…!
Подлинный бич для туристов! В русской тундре я такого не встречал. Черные мухи кусали нас, пока мы ставили палатку и собирали хворост для костра. Мы надеялись, что дым их разгонит, но какое там — мухи продолжали кусаться, невзирая ни на что. Они кусали до ужина, во время ужина (Каспшик жаловался, что не может есть — мухи лезут в рот) и после ужина. Даже выйти пописать перед сном оказалось невозможно — они моментально материализовались из окружающей тьмы.
Я вылез из палатки. Ночью сильно похолодало, черные мухи исчезли без следа. Утренняя свежесть остудила воспаленное лицо. Я приободрился. А может, вчерашняя напасть нам привиделась? Опухшая морда — еще не доказательство. Кольридж[98]как-то раз проснулся, держа в руке полученный во сне цветок. Я вдохнул прохладный воздух и вновь обрел душевный покой, но когда как следует протер глаза, едва устоял на ногах. Утренний туман окутал плотину голубоватой вуалью, на которую солнце отбрасывало мою тень — в ореоле радуги. Подобные миражи я видал на Белом море. Я подошел к обрыву, огороженному барьером.
Да-а-а, это вам не изящный французский сад, которым я любовался с террасы Верхнего Бельведера в Вене на Рождество год назад, закусывая глинтвейн каштанами. Из простиравшейся внизу долины поднимался туман. В просветах то и дело появлялись полоса реки или фрагмент противоположного склона, чтобы в следующее мгновение исчезнуть и открыться в другом месте. Картина все время менялась — как в калейдоскопе, — планы путались. Свет тусклый, как в парилке. И над всем возвышалась плотина — три миллиона кубометров бетона! В результате оптического обмана ее корона приобрела цвет неба. Лазурь Кандинского.
Как же отличался сей клубок стихий у моих ног от подстриженных клумб, символизирующих Четыре Стихии в саду венского Бельведера. Там — человеческие масштабы, соизмеримые с людским сознанием пропорции, здесь — недоступное разуму величие. Не говоря уж о том, как они все это воздвигли! В сравнении с произведением Жирара[99]творение канадских инженеров ассоциируется скорее с деяниями титанов, чем с действиями людей.
