— Не понимаю.
— Потому что вы не писатель. А для художника гармония — самый трудный и непродуктивный материал. «Все счастливые семьи счастливы одинаково». Читали?
— Читала. «Анна Каренина». Но это ведь ничего не доказывает! Просто Лев Толстой… — Маша покраснела, смешалась, поняв вдруг, на какого гения замахивается, однако договорила: — Он, наверное, счастья просто не испытал.
Однокурсники зашевелились:
— Колосова развыступалась! Машка — учитель жизни!
И только Каховская оставалась серьезной. Она заинтересованно смотрела на юную розовощекую выскочку с косичками, по-детски скрепленными сзади «корзиночкой».
— Ну, а в народных сказках? — пробасила старуха. — Едва наступит счастье — история тут же кончается: «Стали жить-поживать да добра наживать». Все, финал. Больше и рассказывать не о чем.
— Это же совсем другое дело! Просто тот, кто первый это сочинил, он… он был добрый и хотел, чтобы его герои остались счастливыми навсегда. Ну и останавливался: боялся, что дальше испортит.
— Хм, любопытно. Весьма! — Каховская разглядывала Машу с явной симпатией. — По-вашему, все дело в умении вовремя поставить точку?
Маша хотела ответить, но в этот момент почувствовала, как нечто большое и горячее ползет снизу вверх по ее ноге. Это была ладонь Виталия, ее соседа по столу. Вот он оглаживает ее лодыжку, колено и устремляется выше… хорошо, что юбка у Маши узкая и под нее не так-то легко забраться.
Виталий с подчеркнутым вниманием смотрел педагогу в глаза, а сам, почти не разжимая губ, шептал:
— Какая приятная перипетия! Прямиком к счастью! Лев Толстой такого не испытал… Куда уж ему, бородатенькому!
У Маши над верхней губой выступили капельки пота.
— Да! Поставить точку! Прекратить безобразие! — невпопад выкрикнула она. — Я… можно выйду? Мне нехорошо.
На что Каховская вдруг по-военному рявкнула:
— Си-деть!
Студенты вздрогнули. А преподавательница продолжила уже спокойно:
— Выйдет Виталий. Прошу вас, молодой человек! — И старуха изысканным, аристократическим жестом указала на дверь…
Вот такая вышла перипетия.
А романы Льва Толстого Маша Колосова долго потом перечитывать не могла. Несмотря на то, что великий писатель родился, как и она, под знаком Девы…
Итак, Маша стояла возле собственной квартиры и, окутанная фисташковой шалью и облаком счастья в придачу, трезвонила, трезвонила… А потом слушала шарканье маминых шлепанцев и мысленно поторапливала Наталью Петровну. Наконец английский замок лаконично щелкнул, и дверь распахнулась.
— Ма! — Торжествующе сказала девушка и раскинула руки в стороны, так что фалды зеленоватой ткани стали похожи на крылья. — Посмотри, какое чудо!
Наталья Петровна смотрела долго и внимательно. Потом попробовала текстиль на ощупь. Даже понюхала.
— Я всю зарплату грохнула, — радостно сообщила дочка. — Ничего?
Мать ответила тихо и совершенно без эмоций:
— Ничего. Совсем ничего. Ничего и никогда. Больше не будет.
А потом внезапно, без предупреждения, влепила дочери оплеуху. Получилось неловко, рука скользнула по скуле и по кончику носа, зато браслет часов поцарапал Маше щеку.
Обе, застыв, так и стояли по обе стороны порога, как две статуи.
Это была перипетия, ничего общего не имевшая с рассуждениями великого Аристотеля, который предпочитал размышлять о вещах возвышенных. О катарсисе, об очищении страданием и так далее…
Сама Наталья Петровна, так и не сойдя с места, определила ситуацию гораздо грубее и совершенно в русском стиле:
— Что, дорогуша? Серпом по яйцам? Вот так-то!
Маша даже не обиделась. Она была в состоянии шока. Все это было настолько непохоже на маму — и рукоприкладство, и в особенности неожиданное мужицкое просторечие!
Будто реальность сместилась и исказилась. Откуда-то из глубины подсознания вылез животный младенческий страх, дремавший там много лет в ожидании момента, когда он вновь сможет развернуться.
От маминой реплики веяло духом… кровожадной волосатой ноги. Тогда — маму украли. Теперь — ее подменили. Под родной и любимой внешностью скрывается чужой ум и чужая душа! Об этом ясно свидетельствуют и слова, и поступки.
А если приглядеться… и лицо тоже какое-то неживое. Как у робота.
Ужас.
Повернуться и бежать прочь?
Но не оставляло ощущение: там, за спиной, тоже все необъяснимо переменилось. Сейчас позади — не обычный лестничный пролет, заканчивающийся дверью подъезда, не выход в заросший зеленью двор, а балкон, огороженный железной решеткой. У балкона — пол, выложенный кафельными плитками в шахматном порядке. А под ним — пустота.
И второй этаж сменился на опасный восьмой.
И Белоснежка, которой больше нет, вдруг привиделась.
И исчезновение отца — он ушел навсегда, навсегда. А это значит, что некому больше защитить Машу… Если она сделает хоть шаг назад, то почва уйдет из-под ног и девушка полетит в бездну, расправив крылья. Но крылья-то не настоящие, это просто фалды шали.
Маша не умеет летать, она — земное существо. «Рожденный ползать летать не может».
Пронесутся мимо восемь этажей, и произойдет это мгновенно. Закон гравитации неумолим. Маша даже не успела увидеть, как тормозят возле нее машины, как собираются к ее телу любопытные пешеходы. Угасающее сознание успеет воспринять лишь кислый, с примесью сладости, запах клюквенного киселя…
…К действительности ее вернула кошка Пуська. Веселая, пушистая, мурлыча, она вышла на порог и стала тереться о Машины ноги. Заметила незнакомые игрушки — свисающие кисти новой шали, и принялась ловить их.
Животное разрушило статику неподвижной скульптурной группы под условным названием «Мать и дочь».
Вернулся на свое место родной и безопасный второй этаж, на котором не может быть никаких балконов. Детский страх вновь юркнул в свое темное убежище… до поры до времени.
Но остались тревога и недоумение: что случилось с мамой? Неужели такая мелочь, как незапланированная покупка, подействовала на нее столь дико?
Очнулась и Наталья Петровна. Испуганно и виновато смотрела она на глубокую царапину, пересекавшую щеку дочери, будто только сейчас поняла, что это дело ее собственных рук.
Лицо матери сморщилось, и она, беспомощно шмыгнув носом, кинулась Маше на шею и повисла, тяжелая, как мешок.
— Марусенька, меня уволили! — запричитала она. — Совсем! На пенсию! Под расчет! У-у-у…
Именно так воют деревенские бабы на похоронах: Наталья Петровна хоронила свою жизнь.
Из соседних дверей — и справа, и слева — тут же высунулись любопытные женские головы. На лицах был написан неподдельный интерес, едва прикрытый маской соболезнования. Почему-то и погребение, и поминки, и прочие траурные ритуалы всегда вызывают возбужденное оживление «ближних».
