Джона и Дженет? Два «Дж»? Потрясающее совпадение! Мне хочется перегнуться через стол и удавить Дженет. Убить ее сейчас, не дав ей шанса связать себя с Джоной и высосать из него жизнь.
Сука.
— Конечно, — отвечаю я, беря карандаш, чтобы занять руки. — Возможно, он согласится.
— А как тебе эти сережки? — Она качает головой из стороны в сторону, заставляя крошечных коровок из жести прыгать через желтые лунные серпы.
Заставляя мой желудок перевернуться и замереть.
— Симпатичные, — говорю я. Опускаю глаза и вижу, что от моего карандаша остались две половинки. По одной в каждой руке.
— Как ты думаешь, Джоне понравится…
— Да, конечно. Конечно, — говорю я, все еще глядя на карандаш. Это мой любимый карандаш… был. «Ему нравятся стихи для детей. Всегда нравились. То есть, ему нравится их читать. Он к ним привык. Еще со школы. Может быть, еще с подготовительного класса, хотя в то время я его еще не знала».
К счастью, телефонный звонок прерывает мое мысленное суесловие. Я поднимаю трубку в надежде, что Дженет уйдет и даст мне переживать мою отделенность в одиночестве. Но она все сидит. Тупая, как деревенская девка, присевшая на бревно (а может, и как само бревно). Со значком охранника.
— Алло!
— Что там у вас с сестрой? — Голос матери врезается мне в ухо.
— А что?
— Дай-ка мне, — слышу я голос отца на заднем плане.
— Нет! — отвечает мама. Какое-то время идет борьба за обладание телефонной трубкой. Давно бы поставили второй аппарат…
Я закрываю трубку рукой и говорю Дженет:
— Это надолго.
Она улыбается и кивает головой. И остается сидеть. Поправляет свой пистолет. И правда деревенская девка на бревне со значком охранника и огнестрельным оружием!
— Это родители, — говорю я.
Она улыбается.
— Это очень личное.
— О! Прости. — Она поднимается с бревна. То есть со стула. — Тогда я пойду поищу Джону.
Сука.
— Сестра у тебя? — спрашивает отец. После борьбы с мамой за трубку он дышит тяжелее обычного.
— Скажи ей, что я не хочу, чтобы мой ребенок путался там с ее дружками! — говорит мама. — Скажи ей!
— Она здесь, — отвечаю я отцу, не считая нужным задавать сами собой напрашивающиеся вопросы. Например, как так получилось, что ее исчезновение они обнаружили только на третий день.
— Скажи ей, чтобы она немедленно отправила девочку домой, — говорит мама.
Очевидно, у нее нет ни малейшего сомнения в том, кто совратил с пути истинного ее ребенка, сбежавшего из дома.
— Значит, она у тебя, — говорит папа. — А то мы думали, что она уехала на экскурсию с классом.
Это кое-что объясняет.
— Но она не вернулась вместе с остальными, — продолжает он.
— Вот как, — говорю я. — Да, она здесь.
— Скажи ей, чтобы отправила девочку домой! — говорит мама.
— Отошли ее домой!
— М-м-м… Мне кажется, она не хочет уезжать, — говорю я. — Мне кажется, ей нужно некоторое время…
— Ты скажешь ей, чтобы она немедленно подняла свой зад и убиралась туда, где живет, или я…
— Поднимайте свой зад и отправляйтесь домой, юная леди, — сказал папа.
В квадратном пятне света в проеме кухонной двери я видела, как мама выглядывает через его плечо во двор, где мы с Джоной приканчивали сигареты, которые он принес с собой после той поездки в зеленом «вольво» с Морган. Я спрятала сигарету за спину и попыталась уронить ее и затоптать прежде, чем мама и папа заметят, что я делаю. На маме было ее розовое домашнее платье. То, с лилиями-каллами и вшивным поясом.
— Видишь? — сказала мама папе. — Видишь, я говорила, что это случится. А ты мне не верил. Тебе надо дать ей…
— Уичита! — сказал папа, не давая маме закончить ее монолог. — Давай шевелись! Сейчас же!
— Увидимся, — сказала я Джонзу.
Он кивнул головой.
Папа схватил меня за плечо и потащил в дом, а потом вернулся во двор, где все еще стоял Джона:
— Какого черта ты еще здесь?
— Просто хочу поговорить, — ответил Джона.
— Никто в вашей семье просто так не говорит, — ответил папа. — Ваши вообще не говорят, они сразу делают. Ты кончишь так же, как твой отец. Черт меня подери, если я…
Мама уволокла меня прежде, чем я дослушала, но все же я увидела, как Джона отшатнулся от удара, нанесенного ему словами моего отца.
Я боролась с мамой, рвалась обратно во двор. Я хотела посмотреть папе в лицо. Сказать ему, что Джона совсем не похож на то, что папа о нем думает. Но мама держала меня крепко.
— А теперь ты поднимешь свой зад на второй этаж и останешься в своей комнате, — сказала она.
Я выдернула руку из ее цепких пальцев и схватилась за дверную ручку.
Только под деревом было уже пусто.
— Нельзя так поступать, — сказала я маме. — Нельзя нас разлучать. Он мой друг. А друзья не бросают друг друга.
Она ткнула рукой в звезды на небе.
— Отправляйся к себе. Немедленно.
— Ей лучше поднять свой зад и убраться домой, — говорит отец.
В сериалах гнев и угрозы отца всегда вырастают из глубоко запрятанных в колодце его души любви и заботы о ребенке, которые в самый напряженный момент фильма выплескиваются наружу. Он прыгает в обжигающий ад замерзшей реки или просто вносит залог, чтобы «этого щенка» освободили из тюрьмы… В кино все просто. На уровне понимания пятилетних детей.
Папа мне угрожает и приказывает не потому, что он любит нас. Он угрожает и приказывает потому, что мы не считаемся с его мнением. Мама запилила его до того, что у него развился комплекс ущемленной мужской гордости, и он стремится упрочить свой родительский авторитет прежде, чем дочь (или дочери?) поставят его в неловкое положение его перед людьми. То, что он сам немало потрудился, чтобы поставить себя в такое положение, похоже, ему в голову не приходит. Хотя, может быть, эта его связь с Долорес, Прекрасной Дамой Почтовой Службы, тянется уже так долго, что никто больше не обращает на нее внимания?
— Я поговорю с ней, — обещаю я. — Дайте ей немного времени.
— Времени? Никакого времени ей не требуется. От нее требуется только, чтобы она вернулась домой.
— Она ведь еще ребенок, — говорит мама на заднем плане. — Она еще слишком молода, чтобы уезжать так надолго.
Как бы ни хотелось мне выпроводить Джину из своей квартиры, мысль о том, чтобы отправить ее назад в Хоув, в любящие руки родителей, заставляет меня содрогнуться. Поэтому я уклоняюсь от прямого ответа — сказанное является синонимом к «я вру».
