ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1 декабря 1952 г.
М.!
Вчера заметила, что с крыши беседки свешиваются сосульки. Больше никто не сидит в ней — на улице слишком холодно. Все попрятались по домам, и мне кажется, остальные жители города радуются и зиме, и морозу, и сосулькам, тогда как я чувствую только одно — как НЕПРАВИЛЬНО быть не рядом с тобой.
На прошлой неделе маму прооперировали: ей удалили из груди пораженные болезнью ткани (доктор назвал их раковыми и объявил, что операция прошла успешно). Так что теперь мама очень слаба и страдает от боли, и мне страшно видеть ее в таком состоянии. Врач сказал, что для «быстрого»[13]выздоровления — ха-ха, он решил, что здорово пошутил, как будто до него никто до этого не додумался, — ей потребуется постоянный уход, и я пообещала, что буду рядом.
Большую часть времени я сижу у ее кровати и читаю вслух (ей нравится поэзия Эдны Сент-Винсент Миллей, особенно «Моя свеча пылает с двух сторон…»), готовлю говяжий бульон и яйца всмятку — к сожалению, получается не очень (все вышло бы гораздо вкуснее, если бы готовил ты) — или кормлю ее таблетками, которые врач прописал в качестве обезболивающего.
Приходится присматривать и за отцом. В последнее время он стал очень грустным и рассеянным, а сегодня утром даже собрался уйти на работу в пижамной курточке, так что пришлось его вернуть. Единственное, о чем я жалею, так это о том, что меня не было здесь, когда мама только заболела. Должна сказать, что порой я чувствую себя очень виноватой. Мы с тобой беззаботно наслаждались жизнью в Лондоне, а она страдала от рака. Моя сестра Маргарет помогает мне, когда может, но ее близнецам лишь недавно исполнилось четыре месяца, так что у нее никак не получается их надолго оставить. Пока один спит, другой плачет, широко открыв рот и покраснев как помидор. (Мартин, когда мы решим заводить детей, напомни мне, чтобы я попросила Бога послать нам для начала одного, а не всех сразу, ладно?)
Я все время по тебе скучаю. Пожалуйста, напиши мне, как там дела на Добсон Мьюс, 17. Ты уже научился делать лепешки? Помню, что это основное требование жителей Великобритании.
Люблю тебя,
Клэр
14 декабря 1952 г.
Дорогая Клэр!
Мне очень жаль, что твоя мама так тяжело больна. Я бы послал ей несколько бутылочек девонширского ликера, но боюсь, они не перенесут путешествия через океан. Знаю, что тебе сейчас приходится очень нелегко, поэтому хочу, чтобы ты знала: ты ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ дочь!!! (обрати внимание на восклицательные знаки). Пожалуйста, перестань чувствовать себя виноватой — ты не могла знать, что она заболеет. И конечно же ее болезнь не имеет никакого отношения к нашим прогулкам по Европе…
Согласен, что детей будем заводить по очереди, хотя я не очень-то расстроюсь, если они родятся сразу все. Не поверишь, но дела на Д.М., 17, идут лучше, чем когда-либо. У меня такое чувство, будто это заколдованный ресторан. Все вокруг только и говорят об Американце (то есть обо мне), который готовит не только классическую американскую еду, например яблочный пай или макароны с сыром, но и сложные континентальные блюда. Недавно мы даже были вынуждены отказать нескольким посетителям, потому что зал был переполнен. Потом нам пришлось до трех утра приводить в порядок кухню, но никто не возражал — кажется, всем нравится быть причастными к успеху. Дункан и остальные повара шлют тебе свою любовь (ладно, ладно, горячий привет). А я посылаю тебе свою любовь…
Мартин
Эбби отложила письма, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Она прослушала уже две кассеты и начала перебирать фотографии, которые Мартин и Клэр делали по всей Европе. Вот они целуются у Эйфелевой башни, а вот позируют перед входом в Галерею Уффици. Стоят рядом с бесстрастным охранником Букингемского дворца, обнимаются на фоне большого, покрытого мхом замка в Ирландии. Затем пришла очередь переписки между Мартином и Клэр — письмо за письмом, чтобы держать друг друга в курсе событий их разделенной океаном жизни. Эбби хотелось бы, чтобы Клэр никогда не получала той телеграммы, чтобы свадьба в ресторане на Добсон Мьюс, 17, состоялась, как и было запланировано, чтобы Мартин и Клэр смогли жить в Лондоне, спать на кровати с полозьями в своей маленькой квартирке и провести остаток жизни вместе. Но судьба редко снисходит до какого-либо плана. В 1952 году Клэр села на самолет до Парижа — в 1992 году Эбби родила ребенка. Каждая из них оставила свою прошлую жизнь.
И каждой пришлось вернуться — неожиданно для себя самой. Когда Эбби села на поезд до Лонгвуд-Фолс, чтобы приехать на похороны отца, она даже не подозревала, что навсегда останется в этом тихом городке. Если бы отец всю жизнь готовил ее к тому, чтобы занять пост редактора, возможно, ей было бы легче отказаться. Но отец никогда не требовал от Эбби ничего подобного. Он уважал дочь и ценил то, что она отличается от него, что она совершенно другой человек, со своими собственными интересами и сложным внутренним миром. Когда к ним в гости приходили его друзья или коллеги по работе, они обязательно жали руку девочке и интересовались: быть может, они имеют удовольствие общаться с будущим редактором «Леджер», на что отец всегда отвечал: «Я думаю, что Эбби станет девушкой большого города». Она всегда знала, что будет сама решать, кем и когда стать, и, в конце концов, оказалась перед выбором: вернуться в Лонгвуд-Фолс или позволить делу жизни ее отца умереть вместе с ним.
Мать не говорила Эбби, как следует поступить. На самом деле, Хелен Рестон вообще отказалась высказать свое мнение. Но когда на следующее после похорон утро Эбби сообщила матери, что займет пост редактора в газете, той будто стало легче дышать, ей словно показалось, что какая-то часть ее мужа, Тома, останется в этом мире и после его смерти.
Эбби до сих пор не до конца понимала, что ее родители значили друг для друга. Несколько лет назад она представляла, как они с Сэмом Бэйчменом купят дом и состарятся вместе, и ей казалось, что она нашла то, что не удалось найти ее матери: мужчину, который не боится проявлять свою любовь. Но когда она забеременела, и Сэм предпочел исчезнуть из ее жизни, Эбби поняла, как она ошибалась.
Так что теперь, если на горизонте и появлялся мужчина, желавший узнать, каково это — жить с тридцатипятилетней матерью-одиночкой, его ждал холодный прием. Эбби никак не могла смириться с мыслью о том, что придется начинать все сначала, или даже не так: снова все заканчивать и опять оставаться одной — после того, как она заново откроет в себе что-то, о чем даже не подозревала.
Однажды на выходных, когда они еще жили в Нью-Йорке, у Миранды внезапно подскочила температура. Перепуганная Эбби запихнула ее в такси и отвезла в больницу, где их принял молодой взъерошенный доктор, которого она раньше не видела. Но Ник Келлехер оказался заботливым и внимательным, он прописал Миранде розовый антибиотик и больше того — сумел успокоить и ребенка, и мать. Он позвонил в понедельник, чтобы узнать, как себя чувствует малышка, потом позвонил во вторник, чтобы узнать, как себя чувствует Эбби. Он продолжал звонить, пока они не уехали из Нью-Йорка, и периодически звонил в Лонгвуд-Фолс. Сначала они просто болтали, потом Ник пару раз обмолвился о том, что у него намечается свободный уик-энд, и он просто обожает природу севера штата Нью-Йорк, после чего ненавязчиво интересовался, нет ли у нее на примете места, где можно было бы остановиться, и как она смотрит на то, чтобы он зашел их проведать. Эбби, конечно, каждый раз находила блестящие отговорки, объясняющие, почему она не может с ним встретиться, и недоумевала, как до сих пор не отпугнула его своим поведением. Это было нечестно, это было неправильно. Но это все, что она могла сделать.
