— Верно, но разве с тобой так не бывало: скажем, ты играешь в какую-нибудь игру и так увлекаешься, что начинаешь забывать, что это — всего лишь игра.
— Я почти все время об этом забываю. Я считаю, что реальная жизнь реальна, и думаю, что и ты так считаешь.
— Признаться, иногда это так и выглядит. Я расстраиваюсь, когда что-то встает на моем пути, или начинаю злиться, то есть пугаюсь, когда над моими планами нависает угроза. Но это как раз настроение игры. Вырвите меня из игры, скажите мне в момент самой сильной злобы: Конец жизни, Ричард, твое время вышло, и вся моя злоба исчезнет, все перестанет иметь значение. Я снова стану самим собой.
Я засмеялся, зная, что теперь услышу это, когда в очередной раз снова выйду из себя.
— Мгновенная перспектива, назовем это так. Ты согласна?
Она свернула к нашему дому, вверх по подъездной дорожке.
Любовь в браке, подумал я, сохраняется до тех пор, пока муж и жена продолжают интересоваться мыслями друг друга. Она остановила машину и выключила зажигание.
— Это то, чего хочет он, правда? — спросила она.
— Дикки. Ему нужна мгновенная перспектива. Что бы ни происходило, он должен знать, что все в порядке.
Двадцать два
Должно быть, в его пустыне прошли дожди, так как высохшее дно озера покрылось травой, и на месте разорванных линий его памяти остались лишь малозаметные следы. На горизонте, не очень далеко, высилось дерево. Каким образом все так быстро изменилось?
Он стоял сразу за озером у подножия пологого холма, и я неторопливо приблизился к нему.
— Ты был там. Капитан? — спросил я.
— На балу? Когда ты испугался? Да.
— Я не испугался.
— А как насчет плана, как лучше сбежать, если бы они затеяли Аспириновый Тост?
— Прекрасный план, Дикки. Я почти надеялся, что это случится.
— Спасибо, — сказал он. — Он бы сработал.
— Да. Но были бы последствия.
— Мое дело было вытащить тебя оттуда, а последствия — это для взрослых.
— Они и не требовались, — сказал я. — Я мог бы выйти тем же путем, что и вошел. Без всяких объяснений, просто уйти, потому что мне не понравилось там находиться. Без погони и беспорядков, без пострадавших штор и разбитого стекла, без подъема на шесть этажей по стене в моих выходных туфлях и возращения по крышам к Лесли. Без последствий.
Он пожал плечами.
— Это значит, что ты — взрослый.
— Ты прав, — сказал я. — Это бы сработало и стало великим представлением.
Он начал взбираться по холму, как если бы на его вершине находилось что-то такое, что он хотел бы мне показать.
— Ты точно не веришь в медицину? — спросил он.
— Точно.
— И даже в аспирин?
Я отрицательно помотал головой.
— Ни капельки.
— А когда ты болеешь?
— Я не болею, — сказал я.
— Никогда?
— Почти никогда.
— Что же ты делаешь, когда тебе все-таки бывает плохо? — спросил он.
— Я приползаю из аптеки, нагруженный всевозможными лекарствами. Я начинаю с ацетаминофена и глотаю все подряд, не останавливаюсь, пока они все не закончатся.
— Если твое тело — идеальное отражение твоих мыслей о нем, почему ты лыс, как бильярдный шар? И почему ты пользуешься очками, читая полетные карты?
— Я ВОВСЕ НЕ ЛЫС, КАК БИЛЬЯРДНЫЙ ШАР! — возмутился я. — В мои мысли о теле входило облегчить расчесывание своих волос и то, что для отлично напечатанной карты вполне нормально выглядеть слегка расплывчатой, а для меня — смотреть на нее сквозь очки и считать, что так она выглядит отчетливее. Пришло ли мне это в голову, когда я, будучи тобой, каждый день мог видеть, что у папы меньше волос, чем у меня, и что они с мамой пользуются очками?
Он не ответил.
— То, что я знаю, что мое тело — это зеркальное отражение моих мыслей, — сказал я, — вовсе не означает, что я не могу быть ленивым или не искать легкие пути. В тот момент, когда мысленный образ моего тела начнет меня серьезно беспокоить, когда придет насущная потребность что-либо изменить, я это сделаю.
— А вдруг ты все-таки серьезно заболеешь? — спросил он. — Без дураков?
— Такого со мной не бывает — может быть, один-два раза за всю жизнь. Когда я учился летать, меня убедили, что летчики никогда не болеют. И это действительно так. Я не знаю ни одного летчика, который бы часто болел.
Он подозрительно посмотрел на меня.
— Почему?
Как это так получается, что иногда мы не знаем ответ до тех пор, пока не услышим вопрос, подумал я. До того, как открыть рот, я и понятия не имел, почему летчики редко болеют.
— Полеты все еще остаются фантазией, — сказал я, — для многих из нас. А в какой болезни есть фантазия? Когда живешь в полной мере тем, о чем всегда мечтал, плохому самочувствию неоткуда взяться.
Продолжая подниматься по холму, он улыбнулся, как будто читал мои мысли.
— Ты меня дурачишь, Ричард, — сказал он. — Ты совсем как папа. Ты меня дурачишь и при этом делаешь та-а-кое серьезное лицо, что мне трудно тебя раскусить.
— Не верь мне. Надейся только на себя. Капитан. Допустим, существуют результаты некоего сравнительного исследования здоровья людей, любящих свою работу, и людей, работающих по принуждению. Как ты думаешь, кто из них здоровее?
— Это нетрудно угадать.
Я коснулся его плеча.
— А что, если бы не было никакого исследования? — сказал я. — Стало бы твое мнение менее истинным?
Он широко улыбнулся мне с абсолютно беспечным видом.
— Это называется мысленным экспериментом, — сказал я ему. — Это способ выяснить то, что ты уже знаешь.
— Мысленный эксперимент! — сказал он. — Точно!
— Нужны ли тебе ответы?
— Конечно же, нужны!
— Нет, — сказал я.
— Почему это они мне не нужны?
— Потому что ответы изменяются, — сказал я. — Миллион ответов нужен тебе намного меньше, чем несколько вечных вопросов. Эти вопросы — алмазы, которые ты держишь на свету. Изучай их целую жизнь, и ты увидишь множество различных оттенков одного и того же камня. Каждый раз, когда ты задаешь себе один из этих вопросов, ты получаешь именно тот ответ, который тебе необходим, и как раз в ту минуту, когда он тебе необходим.
