– Скажите, пожалуйста, вы сношались уже когда-нибудь голым?
До сего дня я с господином Экхардтом никогда ещё так непринуждённо и откровенно не разговаривала.
– Но ты же сама бывала у меня в постели.
На что я возразила:
– Да, но я имею в виду совсем голым, без рубашки?
Он спросил:
– А ты это уже делала?
– Нет, – сказала я, – однако хотела бы когда-нибудь попробовать. Ну, так вы это уже делали?
Он улыбнулся:
– Естественно. Я ведь был женат.
– Ваша жена умерла?
– Нет, она не умерла.
– Где же она?
– Она, знаешь ли, стала шлюхой.
Я вспомнила, что именно так в своё время назвал меня господин Горак, и спросила:
– Наверно, я тоже шлюха?
– О нет! – Он от души расхохотался такому вопросу. – Ты моя милая маленькая Пеперль.
С этими словами он прижал меня к себе, и я не замедлила воспользоваться удобным случаем, чтобы поиграть с его шлейфом.
– Такую маленькую девчонку, как ты, я ещё никогда не драл, – признался он, – тебе так нравится сношаться?
Вместо ответа я нагнулась и тихонько взяла в рот его хобот. Кончиком языка облизав жёлудь, я соскользнула вниз вдоль всего древка, поцеловала ему яйца и пощекоталась лицом о его волосы. Однако хвост оставался мягким. Я сосала, сосала и сосала, а он только время от времени говорил:
– Как славно…
Затем он вынул колбаску у меня изо рта и попросил меня встать между его ногами. Он поднял мне юбки и, зажав рукой вялый шлейф, стал водить им по моей плюшке, будто щекоча меня толстым языком.
– Приятно? – поинтересовался он.
– Да, только почему он у вас не встаёт? – спросила я. – Мне бы хотелось, чтобы он снова у вас стоял…
– Если бы твоя мать узнала, чем ты тут занимаешься… – внезапно проговорил он.
Я засмеялась:
– Мать тоже хочет, чтобы у отца почаще стоял…
– Откуда ты это знаешь?
И пока он оглаживал мне щелку обмякшей колбаской, я рассказала ему о ночных сценах, за которыми подсматривала. Он с увлечением слушал:
– Ага, стало быть, она сказала, что подыщет себе для совокупления кого-нибудь другого?
И в один миг шлейф у него вдруг встал так же туго, как прежде. Он приподнял меня, чтобы я могла на него усесться и, таким образом удерживая меня на руках, кончиком стержня протиснулся внутрь, насколько мог далеко. Я поднималась и опускалась, и на меня быстро, раз за разом накатывало, о чём я незамедлительно сообщала ему:
– На меня накатывает… сейчас… сейчас… не так глубоко, мне от этого больно… сейчас… так… так…сейчас уже опять накатывает…
Он между тем спросил:
– Почему же твоя мать не хочет посношаться со мной?
Качаясь на острие его хобота вверх и вниз, я только обронила:
– Почём мне знать…
Он продолжал:
– Я скажу твоей матери, что она может это сделать… ладно?
– Не возражаю, – промолвила я в ответ, – на меня снова накатывает… а-а… а-а… как же здорово пудриться… здорово… это делать…
Сейчас он чудесно сношал меня, но думал при этом только о том, что я ему рассказала, а я в свою очередь думала только о матери и сёстрах Шани.
– Полагаешь, она станет со мню сношаться? – пыхтя, спросил он.
– Может быть… я не знаю… – И поскольку он опять начал толкать ожесточённее, я попросила его: – Не так глубоко…
– У твоей матери он войдёт целиком… что скажешь?
– Естественно…
– Ты хотела бы, чтобы я с ней сношался?
Из любезности я ответила:
– Да…
И в этот момент он в меня брызнул. Я соскочила с него. Однако он ещё не закончил и потому разозлился.
– Оставайся на месте, непоседа, глупая… у меня только подходит, тысяча чертей… нельзя же сбегать прямо посредине…
Сжатой ладонью я выдоила ему оставшееся, и меня снова возбудило зрелище того, как высоко он брызнул; этому, казалось, конца и края не будет.
На дворе между тем стемнело. Я прилегла отдохнуть, а господин Экхардт сделал то же самое на кухне. Однако через некоторое время он явился, снял рубашку и нагишом забрался ко мне на ложе.
Сначала он не собирался иметь меня, но гладил по всему телу, целовал соски, что доставляло мне огромное наслаждение. Затем увлажнёнными кончиками пальцев он по груди и по животу провёл вниз до самой раковины, так что я просто зашлась от сладострастия.
Я опасалась, что кто-нибудь может придти домой раньше, чем наша игра завершится, поэтому попросила его:
– Давайте, господин Экхардт, поторапливайтесь, с минуты на минуту кто-нибудь может придти.
– С чем поторапливаться? – спросил он.
– С соитием… – шёпотом ответила я ему.
– Нет, ты только её послушай! – Он уселся в кровати, положил меня на колени перед собой и попытался в темноте разглядеть моё лицо. – Нет, ты только её послушай… – повторил он, – я же тебя уже три раза сделал, а ты теперь опять хочешь?
– Нагишом… – с робкой надеждой прошептала я.
– Погляди на свою виньетку, – возразил он, – да она ж у тебя совершенно расточилась за сегодняшний вечер…
– О, это не только за сегодняшний, – сорвалось у меня с языка.
– Так? А с каких пор? – Он соскользнул пальцем мне в дырочку, и это необычайно взволновало меня. – И с каких же пор? С кем это ты совокупляешься? Мне, однако, кажется, что ты слишком много забавляешься этим! Скажи мне, с кем?
Он продолжал сверлить меня пальцем, от чего я точно голову потеряла. Тем не менее, я молниеносно обдумала свой ответ и решила выдать господина Горака. Он ведь тоже был взрослым.
– Итак, кто же это тебя так растачивал? – спросил господин Экхардт, низко склонившись надо мной и ковыряя пальцем у меня в плюшке. Он явно сгорал от любопытства. – Кто? Ты должна мне сейчас же это сказать…
– Горак… – ответила я.
Он пожелал знать все подробности:
– Пивной барышник снизу?
– Да.
– И сколько времени?
– Уже давно.
– Раньше, чем с тобою сношался я?
– Нет, позднее…
– Где же? Где ты ему попалась?
– В подвале…
– Н-да, и почему он тебя так расточил?
– Потому что у него такой длинный стержень…
– Насколько длинный? Длинней моего?..
– Да, гораздо длиннее, но не такой толстый.
