— Постой, ты видела этот самосвал? — спросил я у Кати-маленькой.
— Видела, и Сашка видел. Он еще на тележке за водой ехал.
— И ты видел?
— Видел. Он как крутанет на повороте, я подумал, в столб сейчас врежется.
— И шофера видели?
— Я видела! — сказала Катя-маленькая, рассматривая облизанную конфету, отчего ее губы и кончики розовых пальчиков стали коричневыми. — Я сначала его видела, когда он к Соколову подъехал, а потом пошел к Шариповым.
— А какой он из себя?
— Не помню.
— Ну маленький такой, как Шурик Скудев?
— Вы что? — раскрыла широко свои огромные голубые глаза Катя-маленькая. — Он маленький? Да вы что? Он такой большой, как до этого забора. — Она показала на высокую ограду.
— А в чем он был одет?
— Не знаю.
— Ну в костюме? В галстуке?
Катя рассмеялась.
— Вы шутите? А я вспомнила. Он был в темном свитере. У него еще на локтях кожа желтая нашита была.
— И что, он вошел во двор к Шариповым?
— Да, он разговаривал с Екатериной Дмитриевной, и она его проводила до калитки. Он еще ногой отфутболил катушку на дороге.
— Маленькой ножкой? — спросил я, улыбаясь.
— Ничего себе маленькая. Как два ведра. И сапог такой большой и страшный.
— Значит, он в сапогах был?
— В сапогах. Это я точно помню.
— А потом что?
— А потом он пошел к Соколову и с ним разговаривал.
Мы расположились на бережку, откуда нам были видны мутно-зеленый ручей и живописная горка с двумя голубыми домами, залитыми солнцем.
Стояла тишина, и в этой тишине едва различимы были неуловимые звуки последних дней теплой осени: хруст веточек, шуршание сухих листочков, звонкий и равномерный бег ручья, редкий, чуть печальный крик птицы — из всего этого складывалась чудная мелодия угасающей природы. И дети решили запечатлеть ее на своих картонках.
— А я нарисую эти два дома, — сказал Коля.
— А я деревья с домом, — решил Саша.
— А я кустик. Можно мне кустик нарисовать? — спросила Катя-маленькая. У нее на щеке так и остался след от шоколадной конфеты.
— Можно, — сказал я. И неожиданно притянул ее к себе и стал стирать этот след.
— Оно засохло, — сказала Катя и вдруг как собачонка лизнула мои пальцы. — Вот теперь сотрется.
Я удивился Кате. Шоколадный след исчез с ее лица, а на моей ладони будто все еще теплилось ее дыхание, ее прикосновение язычком, ее нежная шелковистость щеки.
Она быстро рисовала кустик на фоне дома с забором. Я поражался тому, как она ловко подбирала цвет голубоватого забора, как горело ее лицо и как она никого не замечала, ничего, должно быть, не чувствовала, кроме вот этого кусочка жизни с этим домом, забором и кустиком, которые каким-то чудом переносились на маленькую картонку.
Дети увлеченно работали. Я научил их не обращаться ко мне по пустякам, и они сосредоточенно пыхтели, радостно мучаясь в выборе: и как изменить рисунок, чтобы точь-в-точь было, и какие тени сгустить, и как смешивать краски. Я поражался этой детской способности безбоязненно становиться на путь первооткрывательства, этой детской гениальности, которая выплескивалась из них — куда только потом она девается! Я наслаждался их рисунками, а из головы не выходил рассказ Кати-маленькой о человеке, который приезжал на самосвале.
Я решил не торопиться и подавил в себе желание тут же отправиться к Соколову. В голове складывался план действий.
После занятий я решил первым делом заглянуть к Шурику, который тоже работал на самосвале. Увидел во дворе его бабку и крикнул ей:
— Варвара Николаевна, доброе здоровьечко!
— Здрасте, здрасте, — ответила она.
— Не найдется у вас керосинчику грамм сто — сто пятьдесят?
— Выпить, что ли? — удивилась старуха.
— Избави боже, — ответил я.
— А наши, и Зинка, и Шурик, водку называют керосином.
— Нет, нет, мне кисти промыть керосинчику. Знаете, жалею разбавитель тратить.
— Есть керосинчик, — сказала Варвара Николаевна, приглашая меня в дом. — А вы все работаете?
— Да после всего, что произошло, только и остается работать. Спасает от тяжких дум.
— Да, такая беда, — вздохнула Варвара Николаевна. — Кто бы мог подумать.
— Вы тоже считаете, что это все не случайно?
— Да кто знает. Болтают разное. А я сама знаю, что у Анны Дмитриевны сердце было нездоровое. Помню, лет шесть назад она при мне схватилась за сердце и два дня не вставала с кровати.
— А не помните, что тогда случилось?
— Помню. Перед тем она с Федором и Раисой крепко повздорила. Обижали они Анну Дмитриевну.
— Сердце это серьезно, — сказал я. — А вот с Екатериной Дмитриевной тут уж совсем темный лес. Какой-то самосвал. Кто приезжал? К кому? Подозревали ведь и Шурика, да?
— Шурик тогда срок отбывал…
— Так вот говорят, что он там на самосвале работал.
— Улицы он подметал, а не на самосвале работал. — Варвара Николаевна посмотрела на меня рассеянным взглядом и добавила: — Вы что-то странно как-то рассуждаете. Что с вами, Виктор Иванович?
— Признаюсь, не дает мне покоя этот проклятый самосвал. Рехнусь скоро. Вы не знаете, кроме Шурика, сюда кто-то приезжает на самосвале? Если да, то к кому?
— Да разве всех упомнишь? Кто строится, к тому и ездят.
— А кто строится?
— Известно. Соколовы, Нестеровы и еще за оврагом — Сургучевы.
— А такого парня в коричневом свитере с кожаными заплатками на локтях не видели?
— Я-то не видела. А вот Шурик, может быть, и знает его. Сейчас я его разбужу.
Вышел заспанный Шурик.
— А вам-то зачем все это? — спросил он.
— Мы с тобой оба — заинтересованные стороны, — сказал я. — Обоих нас подозревают. Меня допрашивали и все насчет тебя интересовались. Я им сказал, что ты нормальный парень, никак не можешь на такое дело пойти. Я и сейчас так думаю. А вот некоторые, я так понял, на тебя хотят свалить вину.
— Это Соколов волну гонит против меня. Если уж на то пошло, то к нему привозили раствор на самосвале.
— А не помнишь шофера?
— Помню, — сказал Шурик.
— В коричневом свитере с кожаными заплатками?
— Он самый как есть.
— Фамилию знаешь?
— Нет. Зовут его Костей, а дразнят Вахламоном.
— А где работает?
