– Ты еврей?
Я перестал бриться. Сначала мисс Харт, а теперь Генри. Все против меня. Я прожил с ним полтора месяца, слушая время от времени его «Auf Wiedersehen» и «Gute Nacht» и позволяя ему думать, что я ариец, прячась, словно Анна Франк, когда на деле я знал, что не было причин скрывать свою подлинную сущность.
Но я хотел, чтобы Генри думал, что я – как он – личность с привлекательной наследственностью, джентльмен, который, несмотря на все это, не имеет денег. Он рассказал мне несколько личных деталей, достаточных, чтобы я понял, что он происходит из старинной семьи из Балтимора, потерявшей свои деньги, но не положение в конце XIX века. Может быть, в этом была одна из причин того, что Генри любил XIX век и писал о его великих людях. Люди всегда тоскуют по тем временам, когда их семьи были богаты.
Так что для меня Генри, с его царственным красивым лицом и мэрилендской родословной, несмотря на запятнанную одежду и грязную квартиру, был настоящим сердне-атлантическим джентльменом, американским эквивалентом английского джентльмена – моего идеала. И я, конечно, тоже хотел быть джентльменом – молодым джентльменом, – но втайне знал, что не могу быть им и евреем одновременно. В моих любимых книгах не было ни одного такого еврейского персонажа, хуже того, у всех моих любимых авторов я обнаруживал антисемитские строки, разбивавшие мне сердце. Я готов был на них молиться, в то время как сам я никогда бы им не понравился. Их антисемитизм и моя семитская кровь были главными трещинами в моих фантазиях о молодом джентльмене, так что по большей части я старался не думать об этих вещах.
И по большей части мне удавались мои уловки, хотя в глубине души я знал, что прежде всего я – еврей, очень старомодный еврей, между прочим, потому что всегда ожидал от внешнего мира антисемитизма. В то же время я презирал неевреев за их предубеждение; вопрос был слишком старым и насущным, чтобы пытаться вырвать его с корнем. Я только тревожился о том, что люди будут считать меня уродливым, недостойным и нервным, если будут знать, что я – еврей, тогда так в противном случае они не заметят этих качеств. Выход был в том, чтобы быть с другими евреями, но я попался на крючок идее о молодом джентльмене.
Я боялся, что не буду так нравиться Генри, если он узнает; он перестанет считать меня своим товарищем-джентльменом, а я не хотел терять его привязанности, особенно после того, как он пригласил меня бежать в Россию. Но если я разонравлюсь ему из-за того, что еврей, я отвечу встречной недоброжелательностью, хотя в сердце моем он все еще мне дорог.
Я храбро ответил из ванной, с наполовину выбритым лицом:
– Да, я еврей. А почему вы спрашиваете?
Генри в кухне отнял бритву от лица и, чтобы сгладить ранее прозвучавший легкий намек на антисемитизм, быстро ответил, намекая в своем утверждении на силу евреев:
– Когда живешь с кем-то, важно иметь представление о его религиозном опыте, – сказал он. – Я обнаружил, что знаю о Ветхом Завете больше, чем большинство евреев. Мой друг Говард Шапиро должен был изучать Тору. Вместо этого он стал последователем гуру. Когда он был моложе, он следовал за мошенниками. Тут может быть связь… Его последний гуру был евреем, но проповедовал буддизм. Мой друг отдал гуру тысячи долларов, и гуру сообщил ему, что он должен выращивать хлеб. Он выглядел ужасно. Предположительно, в его душе должен был царить мир, но казалось, словно он только что вырвался из ада.
Мы с Генри закончили бриться (никаких усов или бород). Больше он не говорил, что евреи выбрали Динкинса. Один из моих секретов выплыл наружу, и я выжил. Я уже начал воображать, что в глазах Генри я – достойный молодой еврейский джентльмен. Хотя и не любимого мною романтического английского образца, но с хорошими манерами, культурный, темноволосый, американско-еврейский, который ко всему относится с пренебрежением. Это была не слишком плохая роль. Правда, у меня были светлые волосы, но я воображал, что Генри думает обо мне именно так.
Один из величайших обманов всех времен
Закончив туалет, мы спустились в наше кафе «Соль земли» на углу Второй авеню и Девяносто шестой улицы. Девяносто шестая была чем-то вроде разделительной линии, отделявшей Верхний Истсайд от испанского Гарлема. Генри называл это «горячей линией».
А Вторая авеню, как большинство улиц в Верхнем Ист-сайде, была чопорной и недружелюбной, с высокими небоскребами и огромным количеством химчисток, но, когда я шагал с Генри к нашему кафе, я воспринимал ее как наш бульвар, наш Монпарнас. Вместе с просмотром «Вас обслужили?» это был еще один ритуал, который мы завели, – ходить по утрам в субботу в кафе. В воскресенье утром Генри отправлялся в церковь, а остаток недели я уходил на работу прежде, чем он просыпался.
По дороге в кафе в эту субботу мы прихватили в круглосуточном магазине газеты. Я заплатил за «Таймс», а Генри за свою «Пост». На кассе он заметил объявление, что продажа сигарет лицам до восемнадцати лет является незаконной, и сказал очень полной черной девушке с привлекательным лицом, которая сидела за кассой в униформе:
– Значит, если им нет восемнадцати, они не могут купить сигареты, но могут купить наркотики!
Девушка посмотрела на Генри и нервно захихикала. Она не знала, что сказать. Просто глядела на его волосы, которые, еще не обработанные таинственным способом, были частью коричневые, а частью – темно-коричневые.
Девушка продолжала хихикать, и Генри сказал: «Вот именно», что было его способом подтвердить истинность заявления. Мы направились к выходу из магазина, Генри шел передо мной. Он уже было открыл дверь, когда услышал, как девушка говорит черному мальчишке-посыльному:
– Сегодня чудаки идут косяком. Этот сказал, что они не могут купить сигареты, но могут купить наркотики.
– О боже, – ответил посыльный.
Генри задержался в дверях. Не думаю, что он расслышал, как его назвали чудаком, уличный шум заглушал cлова, но он разобрал окончание фразы и подытожил своим самым что ни на есть королевским манером:
– Вот именно. Рабочий класс оценил мой образ мысли.
– Я тоже так думаю, – сказал я, и мы отправились в «Соль земли». Когда мы в первый раз пошли туда вместе, Генри захотел, чтобы мы сидели за соседними столиками и вели себя так, словно мы совершенно незнакомы. Но вскоре он осознал, что эта шарада не сработает, так что мы стали вести себя словно добрые знакомые. Он не хотел, чтобы персонал узнал что-то о наших отношениях, даже вполне корректных – хозяина и квартиранта.
Конечно, он об этом не говорил, но, безусловно, был озабочен, как бы они не подумали, что он – старый гомосексуалист, наслаждающийся обществом молодого человека. Он также не хотел, чтобы они поняли, что мы соседи по квартире и что он вынужден сдавать свою собственную спальню. Он хотел, чтобы персонал относился к нему с уважением. Местечком владели югославские иммигранты, и Генри четко дал понять девушкам за кассой, как к нему следует обращаться. Он сказал, чтобы они никогда не говорили ему «Приятного аппетита» или «Доброго дня».
