Теодор попытался ослабить узду и дать волю своим героям. Он упражнялся, освобождаясь от всяких мыслей, прежде чем сесть за письменный стол, так, чтобы стать как можно более доступным воле Теобальда Он начал прислушиваться к своему герою: что он говорит сейчас? Что живёт там, в глубине его души? Чего он хочет от него? Он попытался увидеть своё произведение прежде, чем описал его: что делает Теобальд теперь? Куда он ведёт меня?
В конце романа оба — и Теобальд, и Теодор — испытывали такое чудовищное напряжение, что пока не истекали часы творчества, бумага скрипела под пером, словно заколдованная.
ТО, ЧТО ПИСАЛ АВТОР, всё в меньшей и меньшей степени поддавалась контролю. Ведь Теобальд говорил с Теодором уже при помощи пера, как медиум, как посредник меж миром героя и писателя. Вскоре герой романа стал совершать одни лишь загадочные поступки, что были скрыты в глубине писательского подсознания.
Теодор в конце концов так поддался произволу и своеволию своего героя, что, когда писал, сидел словно загипнотизированный, будто в глубоком трансе.
Его собственное сознание гипнотизировало его. Уже вовсе не писатель видел героя своего романа. Теперь уже герой романа видел писателя. Теодор в такой же степени повиновался Теобальду, как тот ему.
Оставались лишь секунды в преддверии великого прорыва. Вскоре произойдёт взрыв, вот-вот фигура героя восстанет из самого произведения, и ему в голову ударит совершенно новая мысль, со словом, которое не было словом автора, но собственным словом героя романа.
ЧТО ТОЧНО ПРОИЗОШЛО, никто не знает. Однако соседи могут рассказать, будто писатель, внезапно поднявшись ночью от письменного стола, стал биться головой о стенку.
— Готово! — кричал он. — Прорыв случился на странице четыреста шестьдесят семь. Роман завершён! Свершилось!
Так стоял он много часов подряд, пока не явился врач и не увёл его.
Писателя тотчас положили в больницу. А диагноз поставили бесспорный… Теодора постигла длительная потеря памяти. Похоже, он никогда не станет самим собой…
IV
С ТОГО ДНЯ Теодор бился головой о стенку до самой смерти тридцать лет кряду и жил в заблуждении, что он и есть герой романа.
Он считал себя центральным образом романа, повествовавшего о душевнобольном в доме для душевнобольных. Он говорил о себе как о рупоре Писателя в романе. И хотя дом умалишённых составлял крохотный клочок Вселенной романа, — Теодор постоянно подчёркивал то, что именно эту сферу Писатель позволил себе раскрыть.
ДУШЕВНОБОЛЬНОЙ ПИСАТЕЛЬ никогда не уставал рассказывать врачам, и сиделкам, и всем, посещавшим его, что они жили своей жизнью в голове великого писателя.
— Всё, что мы говорим и делаем, разыгрывается в вымышленной стихии между строк космического романа, — заявлял Теодор. — Мы думаем, что мы представляем собой нечто благодаря нам самим. Но это всего лишь иллюзия. Мы все — Писатель. В Нём стираются все противоречия, в Нём мы все — единое целое.
Мы думаем, мы — настоящие, — так считают все герои романа. Но это представление — ошибочно. И Теобальд знает это. Ведь мы покоимся внутри в глубине его священной фантазии…
Он забавляется, дорогие мои коллеги, герои романа. Он забавляется тем, что может сидеть, удобно откинувшись в кресле, там, наверху, в Действительности, и внушать себе, что мы внушаем себе, будто мы — настоящие.
Но и то, что я возвещаю вам ныне: мы лишь нечто, внушённое себе Писателем, — но и это также всего лишь его самовнушение…
Таким образом, мы совсем не настоящие. Таким образом, мы отнюдь не сами по себе. Мы — только слова. И самое разумное было бы молчать. Но это решаем — говорить нам или молчать — вовсе не мы. Только писатель смеет распоряжаться словами, которые вкладываются нам в уста.
Теодор рассуждал перед своими слушателями о Боге, который видел их, хотя сам скрыт и они не могут видеть его… наивность, так как они составляли часть его сознания:
— Мы как мимолётные кадры кинофильма на экране. А экран не может защитить себя от того, кто демонстрирует фильм…
ВОПРЕКИ СВОЕЙ НЕСОМНЕННОЙ душевной болезни, этот одинокий человек создал в клинике свою собственную философскую школу, у него появилось даже несколько учеников. Они в первую очередь вербовались из дома умалишённых, но ещё и поэты и интеллектуалы из многих стран присоединялись к учению писателя. Все они, как и он, утверждали, что жизнь — роман и что всё в этом мире — иллюзия.
После смерти мастера все они разделились на два основных лагеря: с одной стороны, были те, кто утверждал, будто жизнь в буквальном смысле этого слова — роман, стало быть, в конечном счёте — слова, написанные обычными буквами на обычной бумаге. А с другой стороны, несколько более сдержанная и замкнутая аллегорическая школа довольствовалась тем, что настаивала: жизнь и есть роман. Оба направления выдвигали требование корректно излагать учение мастера.
V
ТОЛЬКО ДОЛГОЕ ВРЕМЯ СПУСТЯ после смерти писателя была найдена и прочитана рукопись романа. Вначале она вызвала известную сенсацию в окружении дома умалишённых, но интерес этот довольно быстро угас.
Случаю угодно было распорядиться так, что эта редкостная рукопись теперь принадлежит мне. С равными промежутками времени я сижу и листаю её. Примерно столь же часто, как перелистываю Библию.
Меня вдруг осенило, что в этих двух документах много общего. Насколько речь идёт здесь о феноменологическом[82]родстве или о генетической связи, я не успел ещё выяснить. Но и Библия, и рукопись носят следы недюжинного вдохновения. И обе приписывают источнику вдохновения место вне нашей Вселенной.
ПОСЛЕДНЕЕ, ЧТО ГОВОРИТ герой романа (стало быть, на странице 467) «громоподобным голосом», звучит следующим образом:
— Ныне час приговора настал, дорогой писатель! Ныне мы меняемся ролями!
Путь ко мне ведёт в тебя самого. Потому что в самом глубоком тайнике твоей души скрывалось моё обиталище. Благодаря роману, который ты сам начертал своей рукой, я дал знать о себе — тебе и всему миру…
Отныне ты — в моей душе. Тебя будут презирать по моей вине. Тебя станут называть умалишённым, сумасшедшим. Мир станет смеяться над тобой, хотя ты — первый, кто проник взглядом сквозь пелену иллюзии.
Мужайся, сын мой! Я превращаю тебя в апостола Истины в мире, который не верит, в космосе, который не знает своего создателя, да, в романе, где ты — любимый герой, который и знать не желает своего создателя. А теперь иди и бейся головой о стенку, как сказано на странице двести семьдесят восемь. Остальное исчезнет само собой. Будь сильным, сын мой. Я хочу быть там, куда идёшь ты! Ибо во мне ты живёшь, и движешься, и существуешь! Твоя жизнь и твоя судьба скреплены печатью моей воли.
