Его поражение глубже. Ибо ничто так не подталкивает индийца еще больше замкнуться в своей надежной неподвижности, ничто так не оглупляет его и не лишает привычной учтивости, как обладание святым.
«Этот поезд в Дели идет?» — прокричал я каким-то крестьянам, вскочив на станции Морадабад в вагон поезда, который в считаные секунды должен был тронуться.
«Что это вы о себе возомнили? Говорите на хинди, если хотите услышать ответ. Тут — только на хинди».
Это проговорил вожак группы. Он явно не был националистом, пропагандировавшим национальный язык. В любое другое время он повел бы себя вежливо и даже почтительно. Но сейчас ему принадлежал выряженный в шафранные одежды святой — толстый, гладкий и маслянистый (Индии чужды тонкости), перед которым женщины и дети из этой группы униженно заискивали.
Так же обстоит с индийцами и Ганди. Он явился последним доказательством их духовности; он укрепляет личный договор с Богом всех, кто его чтит. И это — всё, что осталось от Ганди в Индии: его имя и культ его образа; семинары, посвященные ненасилию, — как будто только это он и проповедовал; самоограничение — обросшее символами и отождествленное с добродетелью, — провозглашаемое достойной целью даже в разгар китайского кризиса; и стиль одежды политиков.
Присмотримся к вот этому деревенскому политику, одетому строго и правильно, говорящему на сельском собрании о махатме и о родине.
«Чтобы его избрали, — сообщает мне чиновник Индийской административной службы, — он отправил на тот свет семнадцать человек».
В этом не было непоследовательности; махатма просто растворился без остатка в аморфной духовности и порочном прагматизме Индии. Революционер превратился в бога — а потому его учение пропало втуне. Ему не удалось передать Индии свой способ глядеть на вещи прямо. И странное дело: за целый год я не встретил ни одного человека из числа его рядовых приверженцев, кто смог бы мне точно описать его внешность. Таких вопросов обычно не задают индийцам, которые лишены описательного дара, но их ответы все равно оказались поразительными. По мнению большинства, он был миниатюрного телосложения; по мнению одного мадрасца, росту в нем было за метр восемьдесят. Для одних он был смуглым, для других — очень светлокожим. При этом все хорошо помнили его: у многих даже имелись его фотографии. Но это не помогало: уж слишком знаком был этот образ. Вот как бывает, когда легенда окончательно сложилась. К ней уже нельзя ничего прибавить или, наоборот, убавить. Лик кумира делается неподвижным, упрощенным, неизменным; свидетели в расчет не берутся. Почти каждое слово, когда-либо произнесенное или написанное Ганди, учтено; список книг, посвященных Ганди, бесконечен. Но в Индии он уже отступил вдаль; легко поверить, что он жил в те дни, когда писцы писали на листьях и медных полосках, а люди странствовали пешком.
4. Выдумщики
Меня всегда притягивали названия индийских фильмов. Они отличались прямотой, но при этом таили в себе бездну намеков. «Личная секретарша»: в Индии, где приключения такого рода были ограничены, где поцелуи на экране оставались под запретом, подобное название позволяло воображению разыграться вовсю: «прогрессивная» девушка, привлекательная офисная работа (пишущая машинка, белый телефон), свободное общение между полами; внебрачная любовь; семейная жизнь под угрозой; трагедия. Самого этого фильма я не видел. Я видел только афишу: тело, лежащее, если я правильно помню, на полу рабочего кабинета. Другое название — «Джангли» («Неукрощенная»): женщина на фоне гималайских снегов. Название «Майя» («Космическая иллюзия, тщетность») иллюстрировала женщина, льющая крупные, горькие слезы. «Джула» («Танец») обещала веселье, множество песен и плясок. А потом — название, столь же богатое зловещими намеками, как и «Личная секретарша», — «Выгодный гость».
Мы как раз и были «выгодными гостями», постояльцами частного пансиона. Это было в Дели, городе символов: вначале — британского Раджа, а теперь — независимой Индийской республики. Джунгли черно-белых щитов, вылезавших, как грибы, из лихорадочной административной активности: Индийский совет по тому-то и Академия того-то, Министерство того-то и Департамент того-то; повсюду безостановочно возводились новые здания, высились бамбуковые строительные леса, будто гнезда чудовищных птиц: город стремительно разрастался, особенно последние сорок лет, и давно превратился в город государственных служащих и подрядчиков. Мы были постояльцами, а нашей хозяйкой была миссис Махиндра, жена подрядчика.
Она прислала за нами автомобиль прямо на вокзал. За такой знак внимания мы были ей очень благодарны. Шагнув из вагона третьего класса с кондиционером на ровную горячую платформу, ты мгновенно чувствовал, как жар проникает под рубашку, терял ко всему интерес и удивлялся с уже гаснущей искрой умственного любопытства, зачем люди в Индии так хлопочут, зачем вообще люди так хлопотали вокруг Индии. На этом перроне, раскаленном, как печка, не прекращалась соревновательная деятельность. Носильщики, выделяясь своими красными куртками и красными тюрбанами, толклись и скрипучими голосами зазывали клиентов. Наиболее удачливые сгибались под тяжестью металлических чемоданов, покрывшихся тонким слоем пыли за время пути от Бомбея: один чемодан, два чемодана, три чемодана. У нас над головами бешено крутились вентиляторы. Попрошайки скулили. Зазывала из отеля «Бхагиратх» размахивал замызганными брошюрками. Вспомнив, что капитуляция для исследователя Антарктиды — дело легкое, а терпение и упорство — проявление отваги, я взял у него брошюрку и, стоя посреди шумной толчеи, погрузившись в которую я сразу же потерял ко всему интерес и которая теперь, казалось, расходилась от меня в разные стороны волнами, я стал читать медленно и сосредоточенно, хотя все расплывалось перед моими глазами и обращалось в исковерканную муть:
Arrive a Delhi au terme d’un equisant voyage, c’est avec le plus grand plaisir que j’ai pris le meilleur des repos au Bhaghirath Hotel, dant les installations permettent de se remettre de ses fatigues dans un cadre agreeable. J’ai particulirement apprécié la gentillesse et l’hospitolite de le direction et do personnel. Je ne peploie qu’ue chose, c’est de n’avoir pu arroser les excellent repos des baissens alcoolirees aux quelles nous mettent le cour en joie. 28-7-61 Fierre Bes Georges, Gareme (Seine) France[33]
Baissens alcoolirees, «пьянящие водоемы»: томление перешло в помешательство. Et Monsieur, qu’est-ce-qu-il peploie? Je ne peploie qu’une chose. Arrosez les excellent repos. На сверкающем бетоне лежали спящие люди — обычная для индийских вокзалов картина. Носильщики, оставшиеся без клиентов, сидели на корточках. Скулящая нищенка — и она тоже сидела на корточках. Arrosez les excellent repos, «оросить великолепный покой». Но фонтанов здесь не было. Улицы были широки и величественны, круговые развязки — бесконечны: город, выстроенный для великанов, выстроенный ради панорам, ради симметрии; город, который остался своим планом — так и не ожив, не очеловечившись; город, выстроенный для людей, которые будут защищены от его открытости, от белизны его света, для которых настоящие деревья ничем не отличаются от деревьев на чертеже архитектора, они служат лишь декорациями, не обязанными давать тень; город, выстроенный как монумент. И всё поименовано, в точности как на чертеже архитектора; всякий движущийся предмет кажется крошечным — человек на велосипеде с черной-пречерной тенью; нескончаемый, вечно разрастающийся город, ничуть не располагающий к покою, заставляющий людей сновать по своим проспектам и торговым пассажам, как шумно снуют все эти моторикши в потоке транспорта, съеживаясь на фоне этого монументального города до масштабов гораздо меньше человеческих.
