Анна засмеялась.
— Она спрашивает, понравилась ли тебе еда.
Да, конечно, Лотте понравилось. Она покраснела. А что, собственно, они ели? Поглощенная рассказом Анны, она жевала и глотала машинально. Враждебный образ, взращенный ею за многие годы, потихоньку таял. Все перепуталось: алкоголь еще не перестал действовать, чрезмерный ужин уже давал о себе знать, непреложные истины рушились. Две пары глаз чего-то от нее ждали — какой десерт она желает? Она отмахнулась от сладкого, да и по-французски больше не понимала ни слова. Кофе, она хотела только кофе.
— Вот так, — снова продолжила Анна, — Гитлер произвел фурор в нашей деревне. Я еще кое-что тебе расскажу. Несколько лет тому назад я случайно оказалась в Вевельсбурге, в замке, где мы когда-то устраивали пикники всей деревней. Во время войны Гиммлер решил превратить этот замок в культурный центр Третьего рейха. Он построил там башню гигантских размеров и дьявольской красоты — символ власти. Нацисты в этом деле были мастаки. Во время возведения монумента погибло более четырехсот человек. Кладбище, где они были похоронены, потом исчезло с лица земли. Ирония заключается в том, что сейчас туда стекаются люди со всех концов света и красота эта завораживает каждого. То есть план Гиммлера до сих пор работает — вот что самое печальное. Они должны выкрасить эту башню в ярко-красный цвет и запечатлеть на ней мучения евреев!
Лотта испуганно огляделась вокруг. Чем больше возбуждалась Анна, тем громче она говорила. Последние слова прогремели вызывающе в этом респектабельном помещении оранжево-розовых тонов. Жестом она призвала Анну немного понизить голос.
Анна поняла намек.
— Ладно, — продолжала она уже спокойнее. — Когда расстановка политических сил изменилась, там был основан небольшой военный музей. Я прошлась по нему, посмотрела экспонаты и неожиданно обнаружила два избирательных бюллетеня из нашей деревни, аккуратно вставленные в рамку. Один из них был датирован 30 января, когда Гитлер захватил власть, а другой — мартом того же года, когда были приняты поправки к Конституции, наделившие его полномочием принимать решения, минуя парламент. У меня перехватило дыхание. Дядя Генрих, считавший, что в то время лишь парочка сумасбродов симпатизировала национал-социалистам, на самом деле глубоко заблуждался. Документы свидетельствовали о том, что 30 января четверть наших односельчан проголосовали за Гитлера, а через два месяца в рядах его партии состояло уже две трети жителей. Фермеры, булочник, бакалейщик, партнеры по карточной игре — все друзья дяди Генриха — предстали в совершенно ином свете. Даже спустя столько лет я была потрясена.
Анна накрыла ладонью руку сестры и озабоченно на нее посмотрела.
— Иногда я боюсь, что история повторяется. Этот нелепый призыв к «единой родине» при воссоединении, всплеск национализма. Никогда не думала, что люди в Европе, где за час можно долететь из Кельна в Париж и за два в Рим, будут по-прежнему столь восприимчивы к подобному безумию. Извини, я не хочу играть роль Кассандры, но…
— У нас все по-другому, — прервала ее Лотта.
— У голландцев… да… у этих Pfeffersäcke![25]— Анна встрепенулась. — Вы по-другому относитесь к иностранцам, потому что с незапамятных времен ведете мировую торговлю. Но немцы — ты когда — нибудь задумывалась, что мы за народ? Обычный человек никогда не был в почете и ничего не имел. У него не было ни малейших шансов на достойное существование. И если случайно он что-то скапливал, то исключительно во время войны, а потом снова все терял. И так из века в век.
— Но как же все-таки пруссаки так возгордились? — несмотря на усталость, Лотта изо всех сил старалась быть начеку.
— Если ты никто и за душой у тебя ни гроша, значит, тебе нужно дать что-то другое, чем можно гордиться. Гитлер хитро разыграл эту карту. Маленький человек получил должность, ранг, титул (гауляйтер, ортсгруппенляйтер, блокляйтер).[26]Они получили право командовать и шанс проявить себя.
Принесли кофе. Лотта облегченно вздохнула. Она жадно поднесла чашку к губам. Анна наблюдала за ней с кривой ухмылкой.
— Ах, эти голландцы с их чашечкой кофе. С тех пор как они вывезли из колоний первое кофейное зерно, их душа попала от него в блаженную зависимость.
Лотта нанесла ответный удар:
— А ты больше никогда не испытывала хоть толику симпатии к Гитлеру?
— Симпатию?! Meine liebe! Я его ненавидела. Этот генеральский голос: «Vorrr vierrzehn Jahrrren! Die Schande von Verrrsailles!»[27]Нет, он не вызывал во мне симпатии. Я была добропорядочным ребенком, воспитанным католической церковью, и верила тому, что говорил мне патер, потому что он был добр ко мне. Очень просто. И все же многие добродетельные католики впоследствии поддались искушению. Геббельс, сам получивший образование у иезуитов, изощренно использовал в пропаганде нацизма традиционные католические ценности, глубоко укоренившиеся в сознании людей. Он превозносил чистоту, непорочность немецкого народа. Немецкий мужчина занимался сексом только с чистокровной немкой, некурящей, непьющей, не красящей волосы и лицо и не имеющей внебрачных детей. Они женились и рожали дюжину детей, которых посвящали фюреру. Такие идеалы вдалбливались в головы немцев.
Лотта вздохнула, уставившись в пустую чашку.
— Почему ты вздыхаешь? — спросила Анна.
— С меня, пожалуй, хватит, Анна.
Анна раскрыла было рот, но сдержалась. Она поняла, что все это время ораторствовала в одиночку, желая объяснить сестре все-все, представить ей полный отчет о своей жизни. Военную историю голландцев она хорошо знала. О злоключениях населения на оккупированных территориях немцам теперь было известно все до мельчайших деталей. Но о том, что пришлось испытать самим немцам на протяжении двенадцати лет тирании, им надлежало молчать: агрессору негоже жаловаться на судьбу, он сам повинен в своих бедах.
Она взяла себя в руки.
— Если я захожу слишком далеко, просто останови меня, Лотта. Как это всегда делал наш отец, помнишь? Он затыкал пальцами уши и кричал: «Ruhe, Anna. Bitte sei ruhig!»[28]
Лотта не помнила. Всякий раз, когда она пыталась вспомнить своего родного отца, перед ней возникал внешне схожий образ голландского отчима — доминирующий, нестираемый. Кофе начал действовать, она ожила. Анне следует немного утихомириться. Довольно политики, теперь ее очередь.
8
Они сидели на гравии, в теплом воздухе летнего вечера сгущался аромат темно-красных плетистых роз. Лотта смотрела на погружающуюся во тьму опушку леса; ее мать тихонько раскачивалась в такт Первого скрипичного концерта Бруха,[29]который доносился из открытого окна. Напротив сидели двое любителей музыки, приехавших насладиться отменным звучанием. Сэмми Гольдшмидт, флейтист филармонического оркестра радио, слушал с закрытыми глазами. Эрнст Гудриан, учившийся на скрипичного мастера в Утрехте, сидел, подперев рукой подбородок. Хозяин дома, подобно невидимому киномеханику, управлял своей музыкальной аппаратурой. По окончании концерта он вышел на улицу и наполнил рюмку, отмахиваясь от похвал. В тот же самый момент в лесу, который превратился сейчас в темную непроницаемую массу, запел соловей.
