I am a deathbird,
A naughty nightbird.
Кажется, будто он собирает все свои силы и тоскливо разражается последним рефреном, будто уже знает, к чему все идет, неотвратимо, и все же пытается углядеть надежду:
Am I going to die,
Am I going to die.
Та же самая элегия, какую мы поем на всех языках, во все времена.
И последние слова, слышные на пленке, словно боязливый голос в самом конце неистового празднества: Не didn't tape that? Смерть — единственный опыт, какой мы не можем передать.
И тут я возвращаюсь на след цветочного курьера, в ноябрь 1965 года.
На следующий день после уроков, а я, стало быть, не желаю распространяться о школе, о реальной, замечу только, что по-прежнему изнывал от страха и прикидывался, будто по-прежнему не выговариваю «р», ведь иначе-то шуму не оберешься, а как раз шума я терпеть не могу, вот и изображал при всех свои картавые «р», Путте же по-прежнему харкал на дверную ручку, он вообще куда только не харкал: в завтраки, в ранцы и башмаки, в питьевой фонтанчик, в пеналы и чернильницы, однако речь не об этом, я хотел сказать, что на следующий день после уроков проехал мимо финсеновской «Флоры», а упоминаю об этом для полной ясности, в конце концов какое-никакое самолюбие у меня было, и я больше не собирался переступать тамошний порог, но, добравшись до Бюгдёй-алле, я остановился и еще раз хорошенько пораскинул мозгами, то есть подумал об электрогитаре, о ярко-красном «Стратокастере», отказаться от него сейчас — сущий позор, поэтому я повернул и покатил назад, к «Флоре», куда и вошел, как раньше, под звон колокольчика.
Сам Финсен копался в пустых ящиках кассового аппарата.
— Пришел, — сказал он.
Что на это скажешь?
— Да, — ответил я.
Госпожа Сам Финсен подрезала в подсобке цветы и, к счастью, стояла спиной, иначе, думаю, я не смог бы посмотреть ей в глаза, после того как видел ее на столе.
Сам Финсен закрыл кассу и отошел в угол, к кактусам, где госпожа Сам Финсен не могла нас видеть.
— Поди-ка сюда, — сказал он.
— Куда?
— Куда? Сюда, ясное дело.
Я тихонько подошел к нему, остановился.
— Хочу потолковать с тобой кое о чем, — сказал Сам Финсен.
— Со мной? Потолковать?
Вот незадача. Можно бы сказать, что я ничего не видел. Вполне можно бы. Знать бы только, что я видел. Никто другой этого знать не может. Я сам решаю, что видел. Глаза-то мои. И я не видел ничего.
— Да. Именно с тобой.
Сам Финсен понизил голос.
Я попытался прикинуть, что он намерен сказать. Что я, мол, не должен никому говорить. Что это, мол, недоразумение. Что я, мол, видел совсем не то, что подумал. Что мне, мол, померещилось. Что меня, мол, вовсе не выгоняли.
— Помнишь букет, который надо было доставить на Эккерсбергс-гате? — спросил он.
Сперва я решил, что ослышался. Но нет. Я сник. Я вовсе не был оправдан и тем не менее еще надеялся, что это сойдет мне с рук.
— Эккерсбергс-гате? — сказал я. — Я много букетов возил на Эккерсбергс-гате.
— Эккерсбергс-гате, девять. Халворсен.
— А-а, кажется, помню, — сказал я.
Сам Финсен раз-другой провел ладонью по кактусам.
— И что же именно ты, кажется, помнишь?
— Что Халворсена не было дома.
— Та-ак, не было дома. И как же ты поступил? С цветами, которые он заказал для своей любимой жены?
— Оставил у соседки. Как ты говорил.
— Оставил у соседки?
— Ее, между прочим, зовут Квислинг.
— Квислинг? Значит, ты оставил Халворсенов букет у Квислинг.
— Да. У Марии Квислинг.
Тут Сам Финсен извлек из кармана халата квиток, разгладил и поднес к моим глазам. На квитке стояла подпись Халворсена, сделанная не кем иным, как мной.
— Разве на этом квитке написано Квислинг?
Я помотал головой.
— Нет, — сказал я.
— Тогда скажи мне, что здесь написано. Прочитай вслух. Я, знаешь ли, вчера бросил курить и вижу плоховато.
— Халворсен, — прошептал я.
— Громче. Я и слышу плоховато.
— Халворсен.
— Как же вышло, что на квитке написано Халворсен, коль скоро Халворсена дома не было и букет ты оставил у Квислинг?
Терять мне было уже нечего.
— Об этом лучше бы спросить самого Халворсена, — сказал я.
Сам Финсен подскочил ко мне поближе. Пожалуй, он и впрямь бросил курить. Стоя с ним лицом к лицу, я не задыхался, как от глубокой затяжки. Может, потому они вчера так себя вели. Впрочем, от этого не легче. Я бы предпочел глубокую затяжку. На миг мне показалось, что он пришлепнет фальшивый квиток мне на лоб.
— Да я, понимаешь ли, так и сделал, спросил Халворсена! Потому что Халворсен заходил сегодня утром. Знаешь, что он сказал? Хотя нет, ты этого знать никак не можешь. Но сейчас узнаешь. Я, сказал он, хотел бы отменить заказ на имя Халворсена, по адресу Эккерсбергс-гате, десять. Господи, сказал я, так наш надежный курьер давным-давно его доставил. Тут физиономия у Халворсена вытянулась, можешь мне поверить. Мы цветов не получали, сказал он. Пришлось мне разыскать квиток в картотеке и показать ему. Подпись не моя, сказал он. И не моей жены. У кого теперь вытянулась физиономия? Правильно, у меня. А я этого не люблю. Я бросил курить. Боюсь помереть. Что я мог сказать? Наверно, здесь какое-то прискорбное недоразумение, сказал я. Весьма прискорбное. Вы сию же минуту получите обратно свои деньги, а заодно и новый букет. Но этот Халворсен и деньги, и новый букет заодно брать отказался. Наоборот. Поблагодарил. Был вполне доволен тем, как все вышло. В смысле, что цветы его жене не доставили. У меня по-прежнему вытянутое лицо?
— Да, — сказал я.
— А знаешь почему?
Я потупился.
— Пожалуй, да.
— Тогда будь добр, расскажи мне, что случилось с букетом для Халворсена, по адресу Эккерсбергс-гате, девять.
С чего же начать? Да с чего угодно. Мне тоже захотелось погладить кактусы в углу, но я одумался.
— Халворсена не было дома, — сказал я.
Сам Финсен едва не потерял терпение.
— Это я уже понял. Так что будь любезен, ближе к делу, и поживей! Ясно?
Я кивнул.
— А Мария Квислинг, которая живет в том же подъезде, только этажом ниже, была дома. Кстати, она вдова Видкуна Квислинга, которого расстреляли в крепости Акерсхус в октябре сорок пятого.
Похоже, Сам Финсен вот-вот снова начнет курить.
