Легкий шлепок по спине Джефа-Джузеппе – так шлепают собаку за невыполненную команду.
УТО: Выпрямись, сядь поуверенней.
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ (ломающимся голосом): Так?
УТО: Так слишком. Ты должен сидеть прямо, но свободно.
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Понятно, сейчас попробую.
УТО (указательный палец в левом верхнем углу нотной страницы): Сыграй-ка с этого места!
Джеф-Джузеппе повинуется. Его вялые белые пальцы от чрезмерного старания спотыкаются, попадают все время не на те клавиши.
Уто Дродемберг слушает несколько тактов, потом делает движение локтем, словно отбрасывает Джефа-Джузеппе в глубину зеркала в глубине коридора.
УТО: Пусти, я покажу.
Он садится на банкетку, подвинчивает регуляторы высоты. Расслабляет кисти рук, берет дыхание, начинает играть. Уже две недели, как он не прикасался к инструменту, однако звуки, которые выходят из-под его пальцев, точно соответствуют тем, что звучат в голове, разве что чуть холодноваты, но это уже вина не его, а японского рояля упрощенной механики, ускоренного высушивания и выхолащивания дерева при помощи инфракрасных лучей. Японский рояль – все равно что японский мотоцикл. Разве сравнишь его с «Харли Дэвидсоном»? Он, конечно, надежен, но лишен индивидуальности. Впрочем, и из японского мотоцикла можно душу вытрясти, важно, кто на нем сидит. Уто Дродемберг раскачивается всем телом. В этом нет особой необходимости, но ему кажется, что так он играет лучше: вскипающие от движений его тела волны рождают каскады звуков. Голова тоже в движении – дергается короткими непроизвольными рывками в такт музыке; желтые прямые волосы взлетают вверх, встают почти вертикально. Пальцы бегают легко и быстро, они решительны, но, когда надо, и деликатны, они хозяева клавиатуры. Двухнедельный перерыв никак не отразился на его игре, наоборот, пошел даже на пользу, помог собрать в кулак нервы, подхлестнул, придал отваги. Ему не требуется упражняться и зубрить, ежесекундно заглядывать в ноты. Всегда, с тех пор как он начал учиться играть, ему достаточно было один раз проиграть вещь с листа, чтобы музыка запала в него навсегда. В любой момент он может извлечь ее из своей памяти, сыграть наизусть со всеми предусмотренными в тексте нюансами, без единой, даже самой незначительной ошибки.
На сцене он появится в черной развевающейся накидке, высоких до колен сапогах, белоснежной рубашке с жабо. Невыразительное рассеянное освещение сцены, как это принято на классических концертах, не годится: всего один яркий пучок света, но направленный точно на него, смена цветовых фильтров в соответствии с характером исполняемого пассажа. Потрясти сидящих в зале мумий, привыкших к окаменелой, покрытой толстым слоем пыли классике, потрясти фанатов рока, изнурившего себя стереотипами, самоповторами, одинаковыми приемами и благополучно скончавшегося в собственной клетке. Первый трансмузыкант, первая звезда трансмузыки, миллионы проданных дисков, ничего подобного никто никогда не слышал. Мощное течение соединенных воедино и бесконечно меняющихся потоков подхватывает потерявшего ориентиры слушателя, затягивает на глубину, где уху не за что зацепиться. Уто Дродемберг, жонглируя запредельными представлениями и непривычными формами, освобождает чистую энергию, это что-то вроде музыкального шаманства. Люди уже и не пытаются понять, что они слышат; смеясь и плача, они позволяют ему увлечь себя в глубины своей музыки.
Останавливаюсь на середине фразы и встаю с отработанным изяществом. Сердце бьется, дыхание учащенное, надеюсь, что со стороны это незаметно. Джеф-Джузеппе застыл у рояля, в его глазах скорее испуг, чем восторг. Делаю вид, что не замечаю его реакции и Нины, которая входит в гостиную и останавливается в дверях.
– Мадонна! – говорит она. – Я думала, это Джеф вдруг так заиграл, даже ушам своим не поверила.
Джеф-Джузеппе прыскает от смеха и говорит своим меняющимся голосом:
– Если бы!
Я молча смотрю в широкое окно на снежный неподвижный пейзаж, на площадку без машины (Витторио с Марианной уехали в город за покупками), жду, пока войдут в норму сердцебиение и дыхание. Чтобы добиться присущей гениям невозмутимости, придется еще над собой поработать.
Нина подходит к роялю, смотрит на клавиатуру, смотрит на меня, как будто впервые видит, говорит:
– С ума сойти, как ты играешь!
В миг забыта роль дочери Витторио, трудной девочки, застенчивой и нелюдимой, которая отказывается есть, сидит целыми днями одна в своей комнате. Сейчас, став самой собой, она точь-в-точь как отец, только немного привлекательней, расставила ноги и смотрит на меня почти вызывающе, почти с ненавистью, на лбу упрямая морщинка.
– Вот уж не предполагал, что ты интересуешься музыкой, – сказал я с ехидцей и насмешливо посмотрел на нее, довольный своей ироничностью. Продолжая хмуриться, она ответила мне вопросом:
– Почему?
– Не знаю.
Мы стояли лицом к лицу, очень близко друг от друга, полные решимости и одновременно скованные смущением, готовые и наступать, и отступить. Джеф-Джузеппе молча наблюдал за нами, подогревая своим присутствием наше смутное волнение.
– Ты больше молчишь, – сказал я, – кто тебя разберет, о чем ты думаешь? – Сердце бьется короткими звенящими ударами, ощущение тепла в паху.
– А тебя? – спрашивает она и стреляет в меня глазами. – Ты тоже всегда молчишь.
– А что говорить? Давать в прямом эфире все, что в голову приходит?
Но почва у меня под ногами нетвердая, я не уверен в своем взгляде и голосе, он кажется мне чрезмерно грубым, Может, здесь очень светло, а я, как назло, опять без темных очков, может, я слишком подставился, играя Шопена, и теперь не могу с собой справиться.
Нина отворачивает голову, но ее глаза еще секунды две смотрят в мои, потом, не сказав больше ни слова, она уходит в свою комнату, а я, как дурак, остаюсь вдвоем с Джефом-Джузеппе.
Он смотрит на меня все с тем же восторженным испугом и спрашивает:
– Сколько же надо учиться, чтобы так играть?
– Нисколько, – отвечаю ему, а сам думаю о том, что было минуту назад между мной и Ниной, и о том, что мне не удалось воспользоваться ни одним из своих образов, ни одной из заготовленных заранее фраз, хотя тут бы они и пригодились.
– Ну да! Это тебе, может, нисколько, потому что у тебя такой талант.
Он вызывал у меня жалость и раздражение, потому и взгляд, и слова были не его, а подхваченные у Марианны, подмеченные у гуру или у тех, кто копирует гуру.
– Талант – это своего рода болезнь, – объясняю ему, – как дальтонизм, эпилепсия, косноязычие. Я не стремился к нему, не добивался его, я вообще не знаю, зачем он мне нужен.
Во мне вдруг поднимается безотчетное, бесформенное, темное беспокойство, просыпаются смутные желания, которые гаснут прежде, чем успевают обрести различимые очертания и приблизиться к путям их осуществления. Мне девятнадцать лет, думал я, и между мной и всем остальным пропасть, которая, вместо того чтобы с годами уменьшаться, все увеличивается и увеличивается. Окружающая меня реальность похожа на оглохший и ослепший рояль, который не реагирует на легкие касания клавиш. Надо бить по ним со всей силой, отбивая пальцы, тогда, возможно, и выжмешь хоть какие-то звуки.
