Все это было как гром среди ясного неба, яркой вспышкой ослепило, молниеносным ударом оглушило полковника и его жену. Сейчас они услышали истинный рассказ об их сыне, начертанный огненными красками. И эти огненные всполохи с непреклонностью указали: все это — правда. Никто не лжет ради того, чтобы умереть.
Никто не помешал Хуану выйти из крохотной каморки, куда его, обессиленного и едва живого, принесли на носилках и которую он покидал на своих ногах; он потребовал, чтобы сержант доставил его обратно на галерею. Сержант дожидался разрешения полковника. Остекленевший взгляд начальника он истолковал как молчаливое дозволение и, преисполненный воинственности, по его мнению именно сейчас, в данную минуту необходимой, грубо толкнул в спину Хуана Сенру. Поднимаясь по лестнице, караульный настороженно, пока не достигли второй галереи, держал дистанцию с заключенным.
Хуан Сенра ни с кем не стал разговаривать, не занял очередь за вечерней похлебкой, замер в неподвижной задумчивости у оконца. За прутьями решетки чудилось бескрайнее серое небо, которое могло отменить даже и весну.
Два дня спустя его имя оказалось первым в списке отправляющихся в трибунал. Он был первым, кто предстал перед полковником Эймаром. Был первым, кого приговорили к смертной казни в этот день. Ни угрозы младшего лейтенанта Риобоо, ни удары по лицу секретаря-альбиноса, великого художника боевых штандартов, не могли заставить его стоять по стойке «смирно».
На следующее утро его имя оказалось первым в расстрельном списке. Он спустился во двор, забрался в кузов, и, когда грузовик, набитый приговоренными к смерти, направился в сторону кладбища Альмудена, в тот момент, когда грузовик выехал из ворот тюрьмы, Хуана Сенру осенило: Эдуардо Лопес останется непоколебимо спокойным, узнав, что не было никаких оснований оставлять в живых какого-то Хуана Сенру. Потом попытался представить, какими критериями будет руководствоваться младший капеллан, подвергая строгой цензуре письмо, которое он все же дописал до конца. Успокоился, осознав, что оно так никогда и не будет отправлено.
И еще его безмерно успокоило воспоминание о полковнике Эймаре, с лица которого навсегда исчезло самодовольное выражение.
А когда он подумал о брате, ненависть окончательно покинула его.
Поражение четвертое: 1942 год,
или
Слепые подсолнухи
Достопочтенный падре, я сбит с толку, потерял ориентир, как слепой подсолнух. И даже несмотря на то, что я видел сегодня, как умирал коммунист, все равно ощущаю, что я, именно я потерпел поражение, и от этого чувствую sicut nubes… quasi fluctus… velut umbra[28], словно мимолетная тень.
Прочтите мое письмо, считайте его моей исповедью. Когда Вы закончите чтение, ради Бога, отпустите мне мои грехи. Но поскольку, боюсь, грехам моим нет прощения, молитесь за меня. В своем собственном раскаянии я и сам глубоко сомневаюсь — сам демон живет во мне — и все же искренне надеюсь, что покаянное письмо станет моим искуплением и прощением.
Все началось в тот день, когда я, вняв Вашему, падре, наставлению, записался в ряды Доблестной Национальной Армии. Провел на войне целых три года: на главных фронтах Великого Крестового Похода плечом к плечу с отважными воинами и отпетыми негодяями, в одном строю с мужественными солдатами, движимыми благородными идеалами, и мерзкими подонками, обуреваемыми нижайшими страстями. Но когда все они оказывались перед выбором погибнуть или завоевать Славу, в этот миг они обращались к Господу. Я воссоединился с ними, слился с ними. Понятно, что я никоим образом не могу служить примером чистейшей святости, поскольку в море ужаса только инстинкты, животные, низкие инстинкты и удерживают жизнь, становятся якорем и краеугольным камнем жизни. Долг настоящего солдата — уяснить, затвердить и запомнить: мертвецы баталий не выигрывают. Я заплатил собственной кровью за то, чтобы превратить гору Погибели в гору Убийства.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, quoniam et ipsi saturabuntur[29], ибо они насытятся. Сегодня я спрашиваю сам себя, падре: сможем ли мы насытиться, ибо должны вымаливать прощение у покойных, у потерпевших поражение, у всех, кого не пощадила война?
Три долгих года, вырванных из жизни, из моей жизни и жизни всех остальных, в конце концов превратили воина Крестового Похода в солдата, и воинство Божие — в солдатню. Жизнь выжившего после бойни ценится гораздо дороже, чем просто жизнь как таковая: празднование победы над Злом — еще один обязательный элемент Победы. Ярость Божия может лишить нас рассудка. Падре, я познал плоть.
Плоть подобна свирепым тиграм, населяющим не лес, по тело человека; Амфион[30], способный двигать горы, способен поколебать всё, все основания души. Плоть, падре, — это Вы узнаете из моей исповеди, — волшебна, полна чудес и сама суть чудо. Падре, Вы можете внушить нам стыд от совершенного греха и даже обманчивое ощущение искупления греха. Греха обладания собственным телом, жизни с ним в согласии, когда оно желает умереть. Плоть, растоптанная, раздавленная и униженная плоть, несмотря ни на что, изрыгающая вопль жизни, способна сама лечь под молот на наковальню, где ее перекуют, где из праха человеческого рождается воин в стальных доспехах.
Возможно, все произошло именно так, как об этом рассказывают многие, я же лишь описываю заповедный край, в котором живут мои собственные воспоминания. Не устаю задавать себе вопросы: какими были деревья, когда их высаживали, или какова была моя матушка в молодости, или как я выглядел в детстве?
Пережитое человеком заставляет его с особой осторожностью относиться к собственным воспоминаниям, потому как его реальное существование входит в прямое противоречие с памятью. То, что теряется на жизненном пути, не исчезает вовсе, она коченеет, замерзает, каменеет в мгновение своего исчезновения, чтобы в тот же миг занять свое место в прошлом.
Я ведаю, что значит исчезновение, что значит: я оставил, покинул, бросил; что значит: меня оставили, покинули, бросили в каждое мгновение моей жизни, и что никогда не вернется в реальность — все будет с тщанием сохранено там, где оно займет свое достойное место и никуда не исчезнет, не потеряется.
Быть может, именно поэтому в моей памяти всплывает странный образ отца, еще очень молодого, высокого, худощавого и сильного, который нежно обнимает мою матушку, уже старую, уставшую, но нежную и ласковую. Вспоминаю брата Сальвадора в его сутане дьякона, который следует по пятам за моей матушкой, старой, уставшей, но нежной и ласковой. Наглых полицейских, оскорбляющих мою матушку, старую, уставшую, но нежную и ласковую. Но особенно часто вижу малыша, ребенка, рядом с матерью, старой, уставшей, но нежной и ласковой, которую никак не могу представить молодой, сильной и нежной.
