Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 117
Неудачи стали преследовать меня даже в эротических снах. Бабы из грез моих, некрасивые и вульгарные, ведут себя отвратительно, не даются до самого последнего момента, я кончаю, не успев овладеть строптивой дрянью, просыпаюсь с бешено колотящимся сердцем и раздавленной в сперму мечтой.
В реальной жизни девки меня боятся, я их здорово подавляю. Мне всегда казалось, что пока я смотрю женщине в глаза, могу делать с ней все, что захочу. Теперь это не всегда получается. Как правило, никогда.
Официально заявляю: девственницы — мировое зло. По моему глубокому убеждению, младенцев женского пола сразу же после рожденья надо лишать плевы хирургическим путем. Скальпель хирурга спасет мир. Девственность как идеологический фетиш должна прекратить существование. Я полгода транжирил обморочные поцелуи на склочную девственницу с тельцем канарейки. Не уступая мольбам, она мочилась на персидские ковры моей души, и хитрые реснички дрожали, как крылышки осы. Я плакал по ночам, целуя собственные плечи и запястья, гладил стонущими пальцами бедра, шепча наивные слова любви самому себе. Впрочем, моя внешность подталкивает даже самых отпетых шлюх к порядочности и половой бдительности. Иногда я чувствую, что на мне зарабатываются местечки в Раю.
4
Оправившись, стараемся подтереться так, чтоб не испачкать большого пальца, черепашьи втягиваем его, поджимаем, сознавая — надо бы без сердца, с холодным умом, иначе указательным бумагу насквозь, — вечно экономим, а надо бы в три слоя. А после с тревогой принюхиваемся, тщательно моем руки, опять принюхиваемся — приучены с детства. Потом за туалетный освежитель: примешать к запаху дерьма нежный цитрусовый запах. Дерьмо с цитрусом.
Сквозь небесное сито лезут солнечные пальцы. Что за шелковое затишье вокруг, и сердце не бредит бедой… В борще пластинки разваренного лука, точно туда остригли ногти. В левую руку, как отрубленную голову, государственное яйцо с розовым штампом, в правую — ножик. Резко надсекаем яичко, и оно улыбается широко. Но, взяв улыбку за края, вываливаем содержимое на сковородку. Шипи, шипи, досмеялось, горюшко!
В медовой безмятежности сквозь стены приходят посторонние образы, их инородность чарует: верещит младенец — не покормили, у юной матери перегорело молоко, она безуспешно цедится, цедится, мнет разжеванные соски и возбуждается. Я, симпатичный, гладенький, завернувшись в свежую, только из прачечной простыню, разглядываю собственный член, торчащий, как мухомор, из накрахмаленных складок.
Выйду на улицу, куплю рыдающие гладиолусы — и давай поджидать самую некрасивую, в дутой куртке, с серым шарфиком. С такой лучше всего. Каждую ночь перед сном говорит:
— Как ты можешь любить меня, такую некрасивую, — а глазенки счастливые, рыбьи, так и горят.
Но я уже не прошу женской привязанности. Пусть это будут запорожские казаки, мифические великаны с медными спинами. Они защитят меня от блевотного мира, нарекут Стебельком, или Соколиком, или как-нибудь еще ласково, с ними я воспряну, стану носить нож в крепком кожаном сапоге, смеяться с грохотом днепровских порогов, накручивая на палец ус, широкий, как лист папоротника.
На дворе вечер майской Победы, тлеющий уголек народной гордости в огненных потрохах фейерверка. Хоть вы, ветераны, примите меня! Быть может, сжалится седой орденоносец, зазовет домой. Меня напоят липовым чаем, покажут вылинявшие снимки сгинувших фронтовых товарищей, и я, угодливый внучек, с душой затяну балладу о синем платочке, и расчувствовавшийся дед подарит мне припрятанный с войны парабеллум.
Сеня, бывший фронтовик, кавалер ордена Красного Знамени. Сеня — эротическая ностальгия по моему отрочеству, сон издалека. Сытые летние вечера, бледная шпана из окрестных многоэтажек, одна на всех бутылка портвейна «Таврида», кто-нибудь лукаво предлагает:
— Может, к Сене завернем, — и остальные, смущаясь и хихикая, соглашаются, что да, действительно, иного выхода нет.
Толпа снималась со скамеек и шла в гости к Сене. Старик радовался немыслимо, поил ораву чаем или компотом, а после у всех желающих отсасывал.
5
А вот кто мне нравится, так это Гизлер. На днях заявился и над чашкой чая вспоминал, как бабушку хоронили:
— Дает мне папа два червонца для шофера, я думаю — одним обойдется. Шофер ни слова не сказал, но поджал губы. — Гизлер уморительно показал, как шофер поджал губы. — Поехали в крематорий, и все ямки на дороге были наши. На самой глубокой ямке бабушка выскочила из гроба, и ее ловили по всему автобусу!
Я смеялся до икоты. Гизлер по-доброму щурил глаза и, как и всякий рассказчик, чувствующий, что анекдот удался, на «бис» повторял с различными фиоритурами:
— Колесо в ямку, бабка из гроба. И поскакала, и поскакала. Мама кричит: «Лови-и-и бабушку!» — И смущенно хохотал, лучисто морща лоб.
Гизлер принципиально одинок, но страстен. «Дай, — говорит, — Бог денег. Тогда познакомлюсь с девушкой, приглашу в кафе, угощу шампанским, заговорю, свожу в парк, задушу и буду трахать, трахать, трахать!»
6
Прочь, прочь! Мартовское возбуждение-наваждение. Что-то необыкновенно скверное, злое.
Если я хочу охарактеризовать женщину, я говорю: «Она уродлива, как Рябунова!»
Верьте мне! Вы не знаете Рябунову, но я-то знаю! Я расскажу о ней чуть позже, а пока скажу другое. Все собачники — копрофилы! Приглядитесь повнимательней. Как жадно пялятся они на собачий кал. Вид испражняющегося питомца взрывает канатные жилы на их висках: какой на этот раз? Цвета вяленой дыни или пористый, с зеленцой? Больные, настороженные люди.
А теперь, умоляю, о Рябуновой: рост метр шестьдесят, волосы — прелая солома, разваренные родимопятные уши, лоб скособоченный, маленький, в морщинах, два шрама — на виске и подбородке, брови — медвежьих лап объятия, глаза дистиллированные, нос сам по себе, кончик носа тоже сам по себе, скулы — широкие, якутские, она мордастенькая, эта Рябунова, рот кривой, зубы пломбированные, шея в чирьях, грудь — как мошонка, живот — гряда барханов, пятки — раздавленные персики. Боже, Боже, Боже! И не я ли в сумрачном детстве видел дворовую бабу, вправлявшую себе выпавшую матку? Ее руки были в крови. Вагина искусала их не хуже бультерьера.
Ведь согласитесь, в женских половых органах есть нечто омерзительное, требующее наказания. Это — помойная яма, прорва, черная дыра. Звучит почти что как «please» и «да» — вкрадчивая просьба, приглашение, мол, пожалуйста, мистер, вот ребрышко, вот ляжка, а вот еще кусочек мяска, вы изумленно переспрашиваете: «Неужели эта пакость для меня?» — и слышите в ответ раскатистое, брызжущее венерическими соками, на все согласное: «Да!»
Женское начало, точнее, конец, таит в себе анархию и разруху, хаос и революции. Семантическая суть раскрывается в сочетании с предлогом «до». «Мне до пизды» — это значит: мне все равно, мне безразлична ваша судьба, это отчуждение, презрение, высокомерие, ханжество.
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 117
