— Теперь твоя очередь тащить пакет, — усмехнулся Генрих. И они ушли, осторожно прикрыв за собой дверь…
23
Ночью он выебал девчонку так, что она плакала. Близость их в эту ночь была жестокой, злой, но необыкновенно глубокой. Ничто так не связывает мужчину и женщину, как совместно совершенное преступление. И ничто так не возбуждает их секс.
Безжалостно гоняя девчонку по кровати своим членом, свалившись, наконец, вместе с нею на пол и лежа, прижавшись к ее животу, вдыхая чуть серный запах Алискиной кожи, Генрих вдруг понял, что несколько часов назад они вместе совершили не только убийство, но и невообразимым образом сделали свои жизни серьезными и мрачными. Супермену показалось, что никогда уже они с Алиской не будут прежними, веселыми и беззаботными, и никогда уже им не будет так хорошо… так ярко…
Четыре или пять раз кончив в Алиску, точно Супермен не помнил, он обнаружил, что эти его оргазмы — куда тяжелее, глубже, зверинее и серьезнее, чем прежде. Как бы вся планета, вся насильственная, убийственная, кровавая история планеты, все насильники и варвары наслаждались вместе с Генрихом телом девчонки. И девчонка была уже не девчонка, но ширококостая самка, ненавидящая Супермена и одновременно принимающая и отталкивающая его. В последний раз Супермену даже показалось, что он после борьбы, убив Юрия, овладел ему принадлежащей Алис, и вот она лежит под ним куском мяса, жалея о Юрии, оплакивая его и все еще его желая. Именно тогда, со злобой похохатывая, Супермен обеими руками схватил девчонкину попку так, как хватали добычу — женщин чужих племен — может быть, воины Аттилы; гадко схватил, противно, но удивительно глубоко прошло ужасное чувство самого мрачного из сексов и по нему и по Алиске. И он кончил судорогами, рыча, ревя на таких страшных нотах, и Алиска так подставляла самую глубь свою под горячие и грязные, казалось, струи его спермы, что от жестокости происходящего, жестокости их чувств Алиска и заплакала… И они свалились на пол…
— Не плачь, бэби, не плачь, kid. — С живота девочки Супермен подтянулся к ее лицу и стал целовать ее глаза, щеки и уши…
— Я очень боюсь… — продолжая плакать, прошептала девчонка. — Боюсь, боюсь…
— Чего ты боишься? — тоже шепотом спросил Супермен.
— Тебя боюсь, — закрыла глаза Алиска и, всхлипнув, добавила: — И себя… Мы как звери… Мы были страшные как звери…
— Хэй, мы не звери… Это наши чувства друг к другу были сейчас так глубоки, что достигли предысторических глубин… — Он помолчал. — И там, в глубинах, kid, там, конечно, страшно… Мне тоже было страшно, не только тебе…
— И тебе?.. — прошептала Алис.
— И мне, — подтвердил Генрих. — Я так же боялся и побеждал тебя, как ты боялась и побеждала меня… Но ты побеждала меня по-своему, как женщина…
— Я люблю тебя, — сказала Алиска внезапно. — Только это грустно…
— Я тоже люблю тебя, kid, — сказал Генрих, — кроме тебя, у меня никого нет во всем мире. Не будь грустной…
Они поцеловались. Нежно поцеловал девчонку Супермен. Нежно отвечала ему девчонка. Потом Супермен взял девочку на руки и, подняв ее с пола, осторожно переложил на кровать, укрыл одеялом и лег рядом. Девчонка положила голову на грудь Супермену, обняла его за шею, и некоторое время они лежали молча.
— Ты… — начала девчонка. — Скажи, Генрих, ты застрелил его?
— Да, kid. Но не жалей его… Я не имею права тебе все рассказать, так было нужно. Поверь мне, не стоит его жалеть, и пусть он не лежит между нами… Хорошо?
— Хорошо, Генрих, я тебе верю… — Ребенок замолчал, повозился еще немного, подергался и потом уснул. Генрих же еще долго лежал, глядя в темноту, стараясь не двигаться, чтобы не разбудить ребенка, руки закинуты за голову, он думал… Потом уснул и Генрих.
24
…Отец стоял над шоффажем, грея руки, спиной к Генриху.
— Пап! — окликнул его Генрих. — Пап, я опять не слышал, как ты вошел?
— Когда-то, — сказал отец, поворачиваясь, его розовая шапка спереди светилась куда сильнее, чем сзади, — когда-то ты назвал меня «палачом». — На лице отца появилась саркастическая улыбка… — Теперь я могу сказать о тебе то же самое, и с куда большим правом.
— Ты не мой отец, — раздраженно заметил Генрих с кровати, заботливо прикрывая простыней девчонкины глаза от сияния отцовской шапки, — ты мой судья. Ты приходишь судить меня.
— Отец имеет право судить Блудного сына, так было всегда.
— Fuck you, Father! — неожиданно для себя сорвался Генрих…
— Я уйду, — с грустью заметил отец. — Ты грубый, жестокий и злой сын.
— Извини, — сказал Генрих, — нервы… Останься, поговори со мной…
— О чем? — пожал плечами отец. — Я не учил тебя убивать художников выстрелом в затылок…
— Я должен был это сделать. Ты тоже убивал.
— Я убивал на войне. Позже — отдавал приказы убить, но…
— Ну да, ты, разумеется, убивал для блага общества, как же… Великие цели оправдывали тебя, а я себялюбиво позволил себе убить, чтобы успокоить свою душу… Этого, по твоему людоедскому кодексу, делать нельзя… Убивать, по-твоему, позволено только во имя современных Молохов — отечества, страны, народа… Ты же знаешь что я одиннадцать лет не находил себе покоя…
— Ну и что, теперь ты спокоен? — спросил ехидно отец.
— Не знаю еще, — пробурчал Генрих. — Увижу. Одно мне уже ясно. Я больше не думаю о Евгении. Я убил не художника, я, кажется, убил прошлое. Я хотел убить прошлое…
— Твоя мать считает, что ты сошел с ума, — сказал полковник. — Мы давно думали, что ты ненормальный, но теперь, когда ты стал убийцей… Какие уж сомнения могут быть…
— Перестань, — оборвал его Генрих, — а мне всегда казались сумасшедшими вы. Вы угробили собственную жизнь, прожили ее, не наслаждаясь. Вы даже не любили друг друга, каждый из вас взял первое попавшееся существо в компаньоны, на самом-то деле вы друг другу совсем не подходили, оба слабые! Вам бежать нужно было с матерью друг от друга, в разные стороны бежать! И сексуально она тебе была неинтересна, разве не так? — Генрих почти кричал… — Зачем вы поселились вместе?!
— Мы дали тебе жизнь, — возразил отец сурово.
— Перестань! — швырнул Генрих. — Сын, ребенок — еще одно оправдание собственной слабости, чтобы было на что пенять, как на причину попусту прожитой жизни. Как же, мы были заняты, воспитывали сына! Да в примитивных племенах дети живут себе в племени и не очень знают, кто их отец и мать. И вырастают ничуть не несчастнее детей, выращенных в семье… Что дали мне вы лично? Ничего! Все равно я вышел таким, каким хотел, потому что я родился сильнее вас. Моя воля сильнее…
— Поэтому ты так и изуродовал свою жизнь, что у тебя сильная воля…
— Да, может быть! — закричал Генрих. — Может быть, я изуродовал себе жизнь. Но я живу, и большую часть ее прожил индивидуально, не так, как мне велит закон стада, и, веришь ты или нет, я получал и получаю удовольствие от своей жизни…
