В тот день, когда Тринидад исчез, Хертрудис повела Амалию к доктору. Вернулась в Миронес под вечер — его нет, на рассвете — нет, а часов в десять утра возле дома затормозило такси, вышел какой-то тип, спросил, где ему найти Амалию: мне с вами надо поговорить с глазу на глаз, и был этот тип Педро Флорес. Он посадил ее в машину, а она: что с моим мужем? — а он: его забрали. Это вы виноваты! — закричала Амалия, он же поглядел на нее как на полоумную, — это вы его опять втянули в политику! В политику? — поразился тот. Он его ни в какую политику не втягивал и втянуть не мог, потому что всегда политики сторонился, а вот по милости этого чокнутого Тринидада он может влипнуть в очень некрасивую историю. И рассказал, как было дело: они возвращались с праздника в Барранко, а когда проезжали мимо колумбийского посольства, Тринидад говорит: останови-ка на минутку, надо, мол, выйти. Надо так надо, он затормозил, думал — оправится и дальше поедем, а Тринидад вдруг как закричит: долой желтые профсоюзы! да здравствует АПРА и ее вождь Виктор Рауль! — а когда он кинулся к нему из машины, было уже поздно — налетели целой сворой. Это вы виноваты, заплакала Амалия, вы с вашей АПРА, теперь ему конец. Да что с вами, сеньора, о чем вы: ни он, Педро Флорес, ни ваш муж никогда в жизни ни в какой АПРА не состояли, и ему ли этого не знать: они с Тринидадом — двоюродные братья, родились в одном доме и выросли вместе, в квартале Виктория. Все вы врете, он родился в Пакасмайо! А тот клялся: что вы, сеньора, он уроженец Лимы, никуда из нее не выезжал, кто вам наболтал такую ерунду насчет Пакасмайо? и никогда с политикой дела не имел, правда, один раз его арестовали — то ли перепутали с кем-то, то ли еще что, это было как раз во время революции Одрии, а когда выпустили, ему вдруг взбрело в голову рассказывать всем и каждому, что он — с севера и член АПРА. Надо вам, сеньора, сходить в префектуру, сказать, что он был пьяный и что у него вообще голова не в порядке, его освободят. С тем Педро Флорес и уехал, а она, захватив с собой сеньору Росарио, бросилась в Мирафлорес, опять же к дону Фермину. Тот позвонил куда следует и сказал: в префектуре такой не значится, приходи завтра утром, я выясню. Но утром примчался какой-то мальчишка: Тринидад Лопес — в госпитале Сан-Хуан-де-Диос. В госпитале их с сеньорой Росарио посылали туда-сюда, и наконец одна старая монашка с бородой как у мужчины вспомнила: а-а! — и тотчас стала давать Амалии советы: смирись, бедная, мужа твоего Господь прибрал, а покуда Амалия плакала, рассказала сеньоре Росарио, что его нашли на рассвете в воротах госпиталя и что умер он от кровоизлияния в мозг.
Она и поплакать по нем толком не успела, потому что на следующий же после похорон день начались у нее схватки, и тетка с сеньорой Росарио свезли ее в родовспомогательное заведение, где она на рассвете и разрешилась мертвым мальчиком — сыночком Тринидада. В больнице пробыла Амалия пять дней, делила койку с одной негритянкой, родившей близнецов и ни минуты не оставлявшей ее в покое. Трещала как заводная, а Амалия ей только: да — нет. Тетка и сеньора Росарио навещали ее ежедневно, носили передачи. А она не чувствовала ни скорби, ни горя — ничего, кроме усталости, и ела через силу, и каждое слово давалось ей с трудом. На четвертый день пришла Хертрудис: отчего ж ты не дала нам знать, инженер Каррильо мог тебя выгнать за прогул, хорошо хоть, дон Фермин в случае чего заступится. Пусть инженер делает что хочет, думала Амалия. Выйдя из больницы, отправилась она на кладбище, снести цветочков на могилку. А на могиле лежал образок от сеньоры Росарио и можно было разобрать буквы, нацарапанные палочкой по извести. Амалия ощущала слабость и пустоту во всем теле, чувствовала непонятную досаду: как заведутся деньги, надо будет плиту положить и чтобы золотом написали: «Тринидад Лопес». Она стала с ним разговаривать: отчего ж ты ушел теперь, когда все более-менее наладилось, стала упрекать его: что ж ты мне все про себя наврал, стала ему рассказывать: меня в больницу свезли, а родила я мертвенького, может, ты там с ним встретишься. Потом вернулась домой, вспоминая тот синий пиджак, про который он говорил: высший шик, — и к которому она так скверно пришила пуговицы, что они все время отрывались. А квартира-то оказалась на замке, хозяин привел старьевщика и продал ему все, что нашлось, да оставьте ж ей хоть что-нибудь в память о муже, умоляла его сеньора Росарио, но тот не послушался, а Амалия: да ничего мне не надо. У тетки в Лимонсильо места не было, она пустила квартирантов, но опять же сеньора Росарио выручила, приютила у себя, в одной из своих комнатушек, так отчего же все-таки пришлось тебе смываться из Пукальпы, спрашивает Сантьяго. Потом явилась Хертрудис: ты почему на работу не выходишь? Они тебя долго ждать не станут. Но Амалия: никогда в лабораторию не вернусь, так она Хертрудис и сказала. А чем же ты жить-то станешь? Что будешь делать? А ничего не буду, останусь у вас, пока не выкинете. Глупенькая, сказала ей сеньора Росарио, никогда я тебя не выкину. А почему ж ты не хочешь в лабораторию в свою? Сама не знаю, только не хочу — и все, и сказано это было с такой яростью, что Хертрудис Лама примолкла и больше не спрашивала ни о чем. Да, жуткая история, ниньо, вышла у меня с грузовиком, надо было сматываться по-скорому, мне и вспоминать про это не хочется. Сеньора Росарио чуть не силой заставляла ее есть, давала всякого рода добрые советы, старалась отвлечь. Спать ее клали между Селестой и самой младшей из дочек сеньоры Росарио — Хесус, и та жаловалась матери, что Амалия всю ночь разговаривает с Тринидадом и своим мертворожденным мальчиком. Она помогала сеньоре Росарио — стирала, развешивала белье на веревках, калила утюги, но мыслями была где-то далеко и сама еле шевелилась. Следом за ночью наступало утро, утро сменялось днем, приходила к ней Хертрудис, захаживала из Лимонсильо тетка, она их слушала, и со всем соглашалась, и благодарила за гостинцы. Ты все про Тринидада думаешь? — каждый день спрашивала ее сеньора Росарио, а та: да, про него и про мальчика. Знаешь, ты вроде него становишься, говорила ей сеньора Росарио, так нельзя, надо себя побороть, а у тебя и руки опустились, она еще молодая, еще может жизнь свою наладить. Амалия нигде не бывала, ходила распустехой, не умывалась и волос не чесала, и однажды, поглядев на себя в зеркало, вдруг сказала: не понравилась бы ты Тринидаду такая. Вечером, когда возвращался дон Атанасио, она стучалась к нему, сидела у него, разговаривала. Потолок в его комнатке был такой низкий, что во весь рост и не выпрямиться, на полу лежал продранный матрас, валялись горы всякой рухляди. За разговором дон Атанасио доставал свою бутылочку, прикладывался. Как вы думаете, дон Атанасио, это полицейские подкинули Тринидада к воротам госпиталя, когда поняли, что он у них умрет? Может, так и было, иногда отвечал дон Атанасио, а может, его выпустили, ему стало нехорошо, говорил он в другой раз, и он сам добрел до Сан-Хуана, а иногда: ну не все ли тебе равно теперь? Его не вернешь, о себе думай, про него забудь.
VI
Неужели, Савалита, ты тогда еще, на первом курсе, понял, что Сан-Маркос — это бардак, а не рай земной? Что ж вам не пришлось по вкусу, ниньо? Не в том было дело, что занятия начались в июне вместо апреля, и не в том, что профессора были такие же ветхие, как те скрипучие кафедры, на которые они всходили, — нет, его удивляло безразличие сокурсников к разговорам о книгах и вялое равнодушие — к разговорам о политике. Чоло до ужаса оказались похожи на мальчиков из приличного общества, Амбросио. Профессорам платят гроши, говорила Аида, что с них требовать — они все подрабатывают на стороне: кто в министерстве, кто в гимназии. Апатия нашего студенчества — вещь совершенно естественная, говорил Хакобо, такими они сформированы нашей системой, и потому необходимо их организовывать, просвещать, будоражить. Да где же коммунисты? Или хотя бы апристы? Неужели всех пересажали или выслали? Нет, Амбросио, это уже потом мне стало так тошно, а тогда ему нравилось в университете. Что стало с тем подававшим надежды юношей, который за год откомментировал «Логические исследования»[29]— целых две главы, напечатанные в «Ревиста де Оссиденте»? Удалось ли ему исследовать феноменологию бешенства бродячих собак, сумел ли он взять в скобки, по словам Гуссерля, сложную ситуацию с бездомными животными в Лиме? Интересно поглядеть, как вытянулось бы лицо у ректора, и того, кто проверял их знание орфографии, и у того, кто выспрашивал на экзамене, в чем же все-таки состояла ошибка Фрейда?
