– Он что, ест сам себя?
Мельничиха разрыдалась.
За пальцами рук последовали мочки ушей, пальцы ног и левое предплечье. Это можно было бы объяснить катастрофически неудачным стечением обстоятельств – однако отрубленные части тела каждый раз бесследно исчезали. Одилия решила проведать мельника и обнаружила его у плиты; на сковороде, аппетитно шипя, жарился его член, отчего на лицах всех женщин в округе играла презабавная гримаса.
– Это решение далось мне нелегко, – признался мельник. – Но ведь у меня трое малюток – их кормить надо. С удовольствием дал бы и вам кусочек, но боюсь, на всех не хватит.
Его пригласили в усадьбу на званый обед, но он сбежал по дороге. Спустя несколько дней мельник разбудил жену среди ночи. Оказалось, он отрубил себе левую ногу.
– Пожалуйста, поджарь мне ее. Ты же знаешь, повар из меня никудышный.
Когда подвижность мельника заметно поубавилась, он попал в коллекцию сумасшедших поэтов.
– Меня не обманешь, – заявил он Одилии. – Ради себя стараешься. Становиться между человеком и его ногой никто тебе права не давал.
Он был единственным пациентом сумасшедшего дома, кому удалось бежать. Впрочем, далеко он не ушел; самого его нашли на кухне, а его вторую ногу – в духовке. Отрубая ее, он потерял так много крови, что лишился чувств и сжег ногу почти дотла.
– Почему ты это делаешь? – поинтересовалась Одилия.
– Скажи лучше, почему этого не делаешь ты? Ты просто мне завидуешь, – мне ведь это пришло в голову первому. Нет, ты не знаешь, что такое жизнь.
Деревенский калека, потерявший на войне обе ноги, утопился в пруду, повесив себе на шею вместо булыжников пару увесистых Библий.
Кое-какого успеха Одилия все же добилась. Успех: используя цветовой тест, она сумела со временем отучить безумного издателя от его пылких монологов и помогла ему вспомнить, что на самом деле он никакой не издатель, а учитель французского языка в сельской школе.
Благодарность:
– Ах ты, сука, – возмутился издатель, – я, величайший книготорговец в истории, должен теперь по твоей прихоти ехать в какую-то дыру, где надо мной будет смеяться каждая собака. Все, что мне теперь остается, – это попытаться заработать на корку хлеба, вбивая неправильные глаголы в головы двенадцатилетним недоумкам, которые не способны были бы выучить эти глаголы, даже имей я возможность использовать в педагогических целях дыбу или кнут. Но и на это надеяться не приходится. Уверен, даже такой «великолепной» работы мне не дождаться, ведь все знают, что я безумен, а безумие – не самая лучшая рекомендация для школьного учителя, которому родители доверяют своих бесценных крошек. Возможно, уже через два месяца я подохну с голоду. Если же мне не повезет, то протяну еще года два. Да, ты вылечила меня от безумия, но от моей судьбы тебе меня не вылечить.
Прочие неудачи. «Горшки не предают, – любила говорить Одилия. – Ваза не убежит. Амфора никогда не переменит о тебе своего мнения. Не бывает, чтобы кратер изменил тебе с другой. Стамнос никогда не позволит себе отпустить едкое замечание по поводу твоего наряда. Пеликес непременно черкнет тебе из-за границы пару строк. Если оставить арибаллос на комоде, он терпеливо дождется твоего возвращения».
Супруг же ее больше интересовался скотоводством и водкой, чем древними амфорами и безумными поэтами. Он пил круглые сутки, а также безостановочно любил грузинских девушек, которых импортировал из Грузии в товарных количествах.
– У тебя свои увлечения. У меня – свои.
Отдадим графу справедливость. С сединой пришло осознание того, что в жизни он не добился ничего, в пьянстве же и разврате погряз глубже самых праздных и порочных представителей славной русской аристократии.
– Господи, что же с вами будет? – сказала мне Одилия на смертном одре.
Она боялась, что мы плохо кончим. Тревожилась за всех – одушевленных и неодушевленных. Одилия, как мало кто, умела смотреть жизни в глаза, ее отличали здоровое любопытство, неизменное чувство юмора и всегдашнее присутствие духа. О чем я ей только не поведала, когда она лежала при смерти; она увидела такое, чего не видел ни один человек за тысячи лет. Я изобразила ей носорогов на Сене, которых в ее время было днем с огнем не сыскать, – ведь я знала: уж она-то этот спектакль оценит по достоинству.
– Ваза разговаривает со мной, – говорила она слугам, и те, понятное дело, кивали в знак согласия.
Приветы и пожелания скорейшего выздоровления супруг передавал ей исключительно через доктора. За целый месяц, что Одилия пролежала в постели, граф не удосужился навестить ее ни разу; больных и болезни он на дух не переносил. Не присутствовал он и на похоронах – от кладбища и могильщиков у него портилось настроение.
Даже Одилии, носительнице высшей мудрости, светочу разума, создать идеальный брак оказалось, увы, не по силам.
В ресторане
Я – в сумке.
Чего только Роза сегодня со своим лицом не делала; и дергала его, и щипала, и мяла, и массировала; первые полдня она провела в ванной, вторые – перед зеркалом. Серьги были выбраны спиралевидные, олицетворяли они стремление с большим трудом и всяческими унижениями выучить за несколько месяцев азы иностранного языка с целью понравиться одному весьма симпатичному человеку, с которым вы познакомились за границей, – он должен в скором времени к вам приехать, но от него до сих пор нет никаких вестей. Ничего этого Роза не знает – но догадывается. Она видит серьги Никки – в таких только в автомобильных гонках участвовать. Надевает их. В самый раз.
Мы сидим за столиком и ждем мужчину. Материализовался он не в результате совета Табаты, а вследствие недавно полученного письма. Любопытно, сможет ли Табата после сегодняшнего вечера выбраться из колодца? Роза пытается выпить воды с видом человека, который только что столкнул безумную тетушку в колодец и при этом отлично себя чувствует, – вид же у нее такой, будто она только что столкнула безумную тетушку в колодец, однако чувствует себя при этом не лучшим образом.
Сумка стоит под столом, у Розиной ноги. Входит мужчина – высокий, интеллигентный, образованный, нос – уточкой. Прическа не модная – то ли он презирает моду и предпочитает свой собственный стиль, то ли просто не понимает, что времена меняются. Улыбка мужчины, по которому сохнут женщины,
– должны, во всяком случае. Да, вид заносчивый, но ведь заносчивых женщины любят.
Преподаватель; плохой знак. Мало кто занимается преподаванием по собственному желанию. Как правило, это неудачники: неудачливые грабители банков, дирижеры, летчики – люди, которые так и не смогли овладеть своей профессией. Преподаватель английского языка как иностранного – еще хуже. Такие имеют работу только потому, что родились в стране, чей язык пользуется спросом. Говорит, как все преподаватели, – в расчете, что его будут слушать. Возникает естественный вопрос: как получилось, что мужчина тридцати двух лет с собственными зубами и волосами и какой-никакой зарплатой до сих пор не обременен семьей?
