А Чиарра, незамеченный, поднялся и ушел в отведенные ему покои. Там он лег на постель и стал смотреть на полную луну, светившую в окно. Луна была полная, яркая, от нее шел холод. Его пробрала дрожь, он закутался в покрывало и закрыл глаза. И тут же канцлер французского короля вновь появился перед ним. Теперь Чиарра слышал, что тот кричал. «Открыть ворота!» — несся над Ананьи хриплый голос Ногарэ. Их было шестьсот, закованных в латы всадников. Маленький город никогда не видел под своими стенами столько вооруженных людей. Поэтому им не пришлось долго ждать — ворота открылись, их открыл подеста-предатель Адинольфо Конти. Чиарра прекрасно помнил его бородатое испуганное лицо. И он помнил, как ликование наполнило его при виде распахнутых створок, он пришпорил коня и первым устремился внутрь. Враг, столько лет теснивший род Колонна, разрушивший их замки, предавший их отлучению, враг, ради возможности поквитаться с которым он провел три страшных года на турецких галерах, — этот враг сейчас будет раздавлен. Чиарра почти вбежал в пустой тронный зал и увидел его — Бонифация, облаченного в папские одежды, с тройной папской тиарой на голове. Папа был один, он спокойно ожидал их, только в углу жался испуганный кардинал — его измятое страхом, бритое лицо и сейчас стояло в памяти. Чиарра взбежал по ступеням и, задыхаясь от ярости, занес руку над этим спокойным лицом…
Тонкий голос сказал над его ухом:
— Ты не ударил его!
Чиарра открыл глаза. Комната была полна людей. Одни стояли, другие сидели на стульях, третьи расхаживали, что-то бормоча. Двое присели на край его кровати. Все они были разными на вид, но Чиарре показалось, что у них одинаковые лица — круглые, белые, под стать луне, заглядывавшей в его окно. Чиарра услыхал тихий разговор:
— …тогда-то я и уяснил, что ежели подведешь абсциссу под монастырь, то она так не обрадуется, как возрадуется ордината, та, что принадлежит к ордену братьев-воздуходувов, чья слава распространилась от очага до полного безразличия, причем никто тебя за это не похвалит, кроме как томящийся в темнице валух, коего увели намедни из сернистой расселины, ну а она-то тебе известна, это там, где заночевал соус-пекан, обожравшись на ночь телятины, нет, вру, баранины…
— Так ты говоришь, аббатису под монастырь, а орденские что?
— И орденские под монастырь, если не обожрутся на ночь, а монастырь — дело известное, куда ропот, туда и топор, и палачи стенам не преграда, прыг — и уже в скифских степях, а там ищи пристава в норе, хотя святой Гузнятий на этот счет пилит смычком в аравийских пределах, ну, и братья по вере угомонились до того, что пошли мучить кита, а это зверь до того прыгучий, что шасть — и волынка на рогах, и ничем гангрена тебе не поможет.
— Это да. Воробьи нынче обовшивели.
— И я о чем говорю. А главное — бежит, бежит, но если палкой вино поболтать, то считай, что оживет хлам на чердаке, а потом что ни делай, все в улье дыра, и утес до того жирен, что пыльная буря поднимается, хоть вдоль, хоть на войне.
— Вот ведь до чего дошли — помоями море мостят.
— Ха, сказал тоже! Это они у скирды спросили, а та им — я, мол, не замужем. Ясное дело, что у сыра есть глаза.
— Глаза-то глаза, а мордой не вышел. Ему бы только на скрипке играть.
— Э, не скажи. Бельмом котла не вскипятишь, а тут такое — анаграммы носятся, как ошпаренные, угольники к плетню потянулись, в общем, пыль колесом.
Тут они заметили, что Чиарра открыл глаза, и замолчали. Все белые лица повернулись к нему.
— Кто вы? Чего вам здесь надо? — спросил Чиарра нахмурившись.
Белые лица переглянулись.
— Прорех, — ответил один. — Которыми локти зашивают.
— Монахов, — вступил другой. — Но не обычных, а фаршированных стульями.
— Мешков с утратами, — сказал третий.
Словно за помощью, Чиарра повернулся к тем, что сидели на его кровати, и один произнес ласково:
— Пырей бы тебе надо. Но луна вон какая, где его в такой темнотище найдешь.
— Кто вы? — севшим голосом повторил Чиарра.
— Спроси громче, — ответил другой сидящий.
— Кто вы? — крикнул Чиарра, рывком садясь и протягивая руку к мечу.
Белые лица приблизились, тесно окружив кровать. Одинаковая улыбка показалась на них.
— Я — Безумие, — сказали они.
— Нет! — крикнул Чиарра.
Белые улыбающиеся лица переглянулись.
— Ишь, какие мы спиралевидные, — произнесло одно. Другое его поддержало:
— И полорогие вдобавок.
— Лежи, лежи, — сказало третье, заботливо укрывая Чиарру одеялом. — Так тебе зеленее будет.
Миг — и Чиарра лежал, спеленатый плотным одеялом. Он хотел крикнуть, но не мог. Одна лишь мысль билась в его голове.
— Бенедетто, — выдавил он.
Лица вокруг понимающе переглянулись и отступили. Все взгляды устремились ко второй фигуре, сидящей у его ног.
— Хорошо, что ты вспомнил о нем, Чиарра, — донесся ее голос. — Он тоже вспоминал о тебе.
— Как?.. — прохрипел Чиарра, и Безумие поняло его:
— Как он умер, ты хочешь сказать? Ты будешь удивлен.
— Ска-жи! — прошептал Чиарра.
Безумие наклонилось к нему и со значением произнесло:
— Он умер в полном рассудке, прияв святые дары.
— А! — выдохнул Чиарра. — Я… я…
— Я знаю, — кивнуло Безумие. — Ты не бил его по лицу железной перчаткой. Это ничего.
Белые лица вокруг перемигнулись, подхватили:
— Это ничего. За ложь денег не берут, если ты, конечно, не журавль.
И вдруг Чиарра понял.
— Денег-то денег, а портному тоже несладко веником горе перемалывать, — ответил он окрепшим голосом. — Поди намаялся чижей в дымоход выпускать.
— И то, — радостно откликнулись лица. — А скажешь ему — нечего, мол, деготь в ступе толочь, так он и рад стараться: всю ступицу в бараний рог скрутит.
— Ага, — весело кричал Чиарра. — Он ведь уже не маленький — по шею в землю ушел.
Безумие с нежной улыбкой следило за ним.
— Освободите его, — приказало оно, и сковывающее движения одеяло спало. Чиарра вскочил, белые фигуры окружили его и повлекли к окну — полюбоваться на луну, полную, яркую. Но Чиарра вдруг обернулся. Его взгляд был почти осмысленным.
— Как хорошо с тобой, — произнес он. — А мне говорили…
— Мало ли говорят всякий вздор, — безмятежно ответило Безумие.
— Долго ли… — сказал Чиарра, и Безумие опять поняло его:
— Иди, смотри на луну. Я с тобой до прихода другой. Уже недолго.
Белые фигуры увлекли Чиарру, и он уже больше ничего не слышал.
