Я пытаюсь связать концы с концами, но слишком много провалов в памяти. Какие-то события, как я ни бьюсь, восстановить не удается. Наверняка я потеряла сознание от удара о землю, но боли не помню. Ясно одно: я не разбилась. Это по сей день не укладывается у меня в голове. Больше двух лет прошло с момента моего падения, а я по-прежнему не понимаю, как можно было остаться в живых.
Позже мне расскажут, что, когда меня подняли, я застонала, а после лежала как куль, едва дыша и не издавая никаких звуков. Прошло много времени. Сколько именно, мне не говорили, но, думаю, дня три-четыре. В какой-то момент я открыла глаза. Я, конечно, не выздоровела — я воскресла, вернулась из небытия. Помню, увидев над собой потолок, я подивилась и стала думать, где это я, но тут в меня вонзились иглы — в голову, правый бок, живот, — и я задохнулась от боли. Я лежала в настоящей постели с простынями и подушками и тихо постанывала. Вдруг появилась женщина лет сорока с темной волной волос и большими зеленоватыми глазами. Как ни скверно я себя чувствовала, я не могла не отметить, что она необыкновенно хороша собой — пожалуй, такой красивой женщины я здесь еще не видела. Она мне приветливо улыбалась.
— Больно? — участливо спросила она.
— А чему вы улыбаетесь? — сказала я. — Лично мне не до улыбок.
Тактично, ничего не скажешь, но не забывай, что прихватило меня со страшной силой и я ляпнула первое, что пришло в голову. К счастью, ее это не обескуражило.
— Я рада видеть вас живой, хотя и не вполне здоровой, — произнесла женщина с той же приветливой улыбкой.
— Так я не умерла? Мне нужны доказательства, чтобы поверить в это.
— У вас сломаны рука и пара ребер, а также большая гематома на голове. А в остальном — все в норме. Языком вы владеете хорошо — чем не доказательство!
— А собственно, кто вы такая? — Я продолжала давать волю своей раздражительности. — Ангел милосердия?
— Меня зовут Виктория Уоберн, а это место — «Уобернский приют». Мы помогаем людям, попавшим в беду.
— Красивые женщины не работают врачами. Так уж повелось.
— Я не врач. Врачом был мой отец, но его уже нет в живых. Это он основал «Уобернский приют».
— Я слышала, как кто-то говорил про это место, но решила, что он сочиняет.
— Вполне понятно. В наши дни уже не знаешь, чему верить.
— Это вы меня сюда привезли?
— Нет, мистер Фрик со своим внуком Вилли. По средам они объезжают город на машине. Не все люди, нуждающиеся в помощи, могут добраться сюда самостоятельно, как вы понимаете. Поэтому мы сами их находим. Хотя бы одного человека в неделю.
— Вы хотите сказать, они нашли меня случайно?
— Они проезжали мимо, когда вы упали, проломив стекло.
— Это было не то, о чем вы думаете, — сразу заняла я оборонительную позицию. — Наверняка уже записали меня в самоубийцы.
— Прыгуны предпочитают крыши. А если все же выбрасываются из окон, то сначала их открывают.
— Стала бы я себя убивать! — с напором сказала я. И тут же в мозгу зашевелилась темная мыслишка: — С какой стати, — продолжала я уже не так уверенно. — Я ведь жду ребенка. Надо быть не в себе, чтобы пойти на такое. Я похожа на сумасшедшую?
По изменившемуся выражению ее лица я все поняла без лишних слов. Не было больше у меня ребенка. Падения с третьего этажа он не пережил. Не могу тебе передать моего состояния — мир померк в моих глазах. Мною овладела первобытная животная тоска — ни живых образов, ни внятных мыслей. Видимо, из глаз покатились слезы, потому что Виктория присела ко мне на кровать.
— То, что вы забеременели, уже чудо, — сказала она, гладя меня по щеке. — Здесь давно уже не рождаются дети, вы это знаете не хуже меня. Люди успели забыть, когда последний раз видели новорожденного.
— Ну и что! — с вызовом выкрикнула я сквозь рыдания. — Мой бы выжил! Я точно знаю.
От конвульсий под ребрами огнем вспыхивала боль. Я пыталась унять рыдания, но выходило только хуже. После каждой задержки дыхания шла серия мощных спазмов. Виктория делала попытки меня успокоить, но меньше всего я хотела успокаиваться.
— Пожалуйста, уйдите, — наконец не выдержала я. — Мне сейчас никто не нужен. Вы очень добры, но я хочу побыть одна.
Прошло немало времени, прежде чем я пришла в норму. Порезы на лице зажили (осталось два шрама, на лбу и на виске), ребра срослись, в отличие от локтя, который и поныне беспокоит меня всякий раз, когда я делаю резкое движение или пытаюсь полностью вытянуть руку. Через месяц бинты на голове сняли, но кое-что осталось навсегда: то и дело, ни с того ни с сего, у меня появляется такая пульсирующая боль в затылке. Об остальном лучше умолчу, тем более что после этой катастрофы для меня самой мои женские органы — загадка.
Однако физическим ущербом дело не ограничилось. В тот же день, ближе к вечеру, меня ждала очередная порция плохих новостей, после которых я чуть не капитулировала, потеряв всякий интерес к жизни. Виктория принесла мне еду на подносе. Я сказала ей, что надо срочно послать кого-то в Национальную библиотеку и разыскать Сэма. Он уже должен сходить с ума от неизвестности. «Я должна быть рядом с ним, понимаете? — сорвалась я на крик. — Сейчас, сию минуту!!!» Меня душили рыдания, я себя не контролировала. Она послала в библиотеку Вилли, пятнадцатилетнего подростка. Известия, с которыми он вернулся, повергли меня в шок. Всего несколько часов назад в библиотеке начался пожар, уже обвалилась крыша. Пока все гадали о причине возгорания, пламя охватило все здание, и больше сотни людей оказались в ловушке. Было неясно, удалось ли кому-то спастись; на этот счет ходили противоречивые слухи. Но даже если Сэм оказался среди счастливчиков, ни Вилли, ни кто другой не был в состоянии его найти. А если он погиб вместе с остальными, значит, для меня все кончено. Что в лоб, что по лбу. Он мертв — тогда мне незачем жить. Он жив — все равно он для меня потерян.
Такие мысли одолевали меня в «Уобернском приюте». Мрачный, самый мрачный период моей жизни. Вначале я лежала в комнате на втором этаже. Три раза в день меня навещали — дважды доставляли еду, забирали ночной горшок. Снизу постоянно доносился какой-то шум — голоса, шарканье ног, стоны, крики, смех, храп по ночам. Я была слишком слаба и подавлена, чтобы встать с постели. Я хандрила, изводила себя, рыдала без повода. Пришла весна, я наблюдала в окно за проплывающими облаками, разглядывала плесень на стенах и трещины на потолке. В первые две недели я, кажется, ни разу не вышла в холл.
«Уобернский приют», пятиэтажный особняк на двадцать с лишним комнат, стоял в глубине улицы, окруженный небольшим частным парком. Построенный дедом доктора Уоберна около ста лет назад, он считался одним из лучших частных владений в городе. Когда начались тяжелые времена, доктор Уоберн был среди первых, кто во всеуслышание заговорил о растущей армии бездомных. Уважаемый врач и выходец из известной семьи, он не мог не привлечь внимания общественности, и благодаря ему в кругу богатых людей стало модным поддерживать неимущих. Устраивались благотворительные обеды и балы, отдельные здания отдавались под ночлежные дома. Отказавшись от частной практики, Уоберн посвятил себя исключительно приютам, как их стали у нас называть. Каждое утро он объезжал их на машине с шофером, беседовал с постояльцами и при необходимости оказывал медицинскую помощь. Он сделался живой легендой, воплощением идеализма и доброты. Всякий раз, когда заходили разговоры о нашем варварском времени, его неизменно приводили в пример — дескать, есть еще место для человеческого благородства. Впрочем, это дела давно минувших дней, когда люди еще не верили, что общество способно разложиться до такой степени. С ухудшением ситуации в стране проекту доктора Уоберна стал грозить крах. В то время как число бездомных росло в геометрической прогрессии, благотворительные ручейки так же быстро высыхали. Богачи давали деру, увозя с собой золото и бриллианты, а те, кто еще оставался, не могли себе позволить прежней щедрости. Уоберн жертвовал на приюты собственные деньги, и немалые, но остановить процесс он был не в силах: приюты закрывались. Другой бы на его месте сдался, но у него руки не опустились. Если я не могу спасти тысячи, говорил он, пусть это будут сотни; если не сотни, пусть десятки. Не в цифрах суть. Слишком далеко все зашло. Он отлично понимал, что его помощь стала чисто символической, его личным вызовом всеобщему распаду. Это происходило шесть-семь лет назад, когда доктору Уоберну было уже хорошо за шестьдесят. При поддержке дочери он перестроил два нижних этажа своего особняка под приют и больницу. Были куплены кровати, кухонная утварь и прочее, и дело его жизни было продолжено. Когда с деньгами стало плохо, в ход пошли семейные драгоценности и антиквариат с верхних этажей. С тем же упорством, тратя на это все силы, они постоянно обслуживали двадцать — двадцать пять человек. Нуждающиеся проводили под их крышей до десяти дней, тяжелобольные — больше. Каждый получал чистую постель и двухразовое горячее питание. Разумеется, это не было решением социальных проблем, но по крайней мере кто-то получал передышку, возможность набраться сил перед новым рывком. «Много сделать мы не можем, — говорил доктор. — Но что можем, мы делаем».
