— Отдохнуть.
— Ты устала?
— Да, я устала. Надо набраться сил. Понимаешь, я оказалась действительно не железная.
Они тихо шли по набережной Москва-реки, мимо старинных зданий, мимо торговых домов и маленьких кафе, мимо иностранных банков и вросших в землю ампирных особняков, где раньше жили, пировали, скандалили, рожали детишек и давали балы графья и князья — пышная аристократия Москвы, а теперь ютились кустарные фотостудии и профессиональные рекламные агентства, столичные дворники и актерская богема. Иван поддерживал Марию под руку. Хмурил брови. Ему совсем не нравилась эта ее идея — посреди лета все бросить и мчаться на чертово море, на чертов солнечный желтый песочек, жрать чертову пляжную пиццу и чертовы ананасы и авокадо. Работать! Он хотел работать. Танцевать. Он хотел делать карьеру. Его танец с ней, с Марией, принесет ему громадные дивиденды. Карьера — это священно. Любой день, не посвященный карьере, вычеркнутый из деланья карьеры, — пропащий день. Он не любил отдыхать. Он любил танцевать с ней. Отдыхал он с нею иногда ночами, обнимая ее. Этого, считал он, довольно.
— И куда же мы поедем, Мара?
Она вздрогнула. Посмотрела на блестевшую под вечереющим жарким солнцем, перламутрово играющую воду.
— Я поеду одна. Я хочу отдохнуть одна.
— Одна? — Он крепко сжал ее локоть. Они не прервали шага. — Почему одна? Ты шутишь, Мара? Куда это ты поедешь одна? Без меня?
Ветер отдувал от ее смуглой щеки иссиня-черную густую прядь. Ветер целовал ее сильно открытую, под декольте дерзкого летнего красного сарафана, высокую грудь. Она так и не сказала ему ничего. Она не сказала ему, кто ее похитил, как над ней издевались, как она была с другим мужчиной, овладевшим ею против ее воли. Как ее завербовали, и как она согласилась работать на них, ничего не зная о своей работе, кроме одного: она должна будет спать с другими, не только с ним одним. Зачем? Она пока не понимала. Она согласилась потому, что она хотела от него, от Ивана, ребенка. Она хотела жить. Она хотела танцевать. Она хотела стать матерью. Все остальное было неважно.
Она не знала, куда ее новые хозяева хотели послать ее на учебу.
— На море, — сказала она, глядя на солнечные блики на воде, прищурясь. — На море, все равно куда. Лишь бы было море, солнце и песок, и галька под животом, я так люблю ее перебирать. И шум прибоя. И очень синее небо, без единой тучки. Здесь, в России, слишком дождливое лето. Мне здесь холодно. Я мерзну.
— Даже со мной? — Иван остановился у парапета, взял Марию за локти, повернул к себе. Всмотрелся в ее беспечное, улыбающееся лицо. — Ты мерзнешь даже со мной?
Она взяла его лицо в ладони. Он прочитал в ее черных сияющих глазах беспредельную любовь.
— Я никогда не мерзну с тобой. Мой горячий. Мой единственный. Мое все. Моя жизнь. И все же я хочу на море одна. И я поеду на море одна. Влюбленным надо расставаться, тогда их страсть будет при встрече еще безумней.
— Ты такая мудрая, как старуха! — Он чуть не выругался, повернулся, пошел вперед один, без нее; потом остановился, обернулся. Мария стояла у парапета. Не сдвинулась ни на шаг, чтобы идти за ним. — Все-то ты знаешь… учить… меня!.. — Он дернул головой вбок, будто ему сдавливал горло воротник рубашки. Исподлобья глядел на нее. — Ну? Почему ты стоишь? Почему я должен тебя ждать?
Она спокойным, медленным шагом подошла к нему. По реке бежал маленький прогулочный катерок, украшенный множеством флажков, на катерке кто-то веселый гудел в медную, жарко блестевшую на солнце трубу, играл аккордеон, что-то пели нестройным, пьяным хором. Подойдя к нему вплотную, она взяла его под руку, и его обдало восторженным жаром при одном прикосновении ее руки.
— Ты будешь меня ждать. Я отдохну и приеду. Ничего страшного не произойдет. — Она обернула к нему голову, и он мог бы поклясться, что в ее глазах блестели слезы. — Я люблю тебя.
Катерок убегал прочь по Москва-реке. Пение пьяной компании на палубе затихало вдали. На сером старинном здании на набережной горели, как начищенные, золотые буквы: «BANK SOCIETE GENERALE VOSTOK».
* * *
БЕЕР
Мы это сделали, но они этого хотели.
Мы взорвали èõ òüìó потому, что они, люди, этого давно хотели. Они все только притворялись, что хотели света, счастья, свободы и добра. На самом деле они тайно и сильно хотели мрака, горя, тюрьмы, ужаса и зла. Они хотели заглянуть в бездну, ибо бездна пьянит, засасывает. Она привлекательна. Она прельстительна. Они хотели дойти до края. До предела. Быть свидетелями конца. Поприсутствовать при последнем страхе. При мистерии исчезновения. Ах, как это было красиво! Смерть — как это захватывает! Свидетели, те, кто видел, сказали себе: Боже мой, дьявол задери, ведь это шедевр!
Я мастер Последнего Шедевра. Смерти не нужна маска. Хорошо быть не ряженым — настоящим зверем. Открыто клацать клыками. Не надо притворяться. Будь тем, кто ты есть. По-настоящему убивай и пей настоящую кровь.
Но ходи по людскому лесу тихо. След в след иди, волк. И соблюдай дистанцию.
Ибо если ты — убийца, то сейчас каждый — такой же убийца, как ты.
Я продаю слово. Я продаю знак. Я продаю своих воинов. Я продаю убийство, а также копию убийства. Перетекает из жилы в жилу черная кровь. Все перемешалось в этом замечательном мире? Похоже, так. Дорого ли вы купили ваше счастье, господа? Не миф ли купили вы? Не хлеб ли из опилок? Не мороженое ли из бумаги? Не мясо ли из резины? Сказка хороша, не спорю — хотя бы на один вечер. Наслаждайтесь. Обманывайте себя. Все равно наступит день, когда дом, где вы спокойно пьете чай, с грохотом рухнет в тартарары, когда многолюдный пляж, где вы нежитесь на солнышке в вашем бикини или в плавках-шортах от Версаче, превратится в бушующее море огня.
* * *
Гул самолета. Гул самолета в ушах.
Когда самолет приземлился в столице той страны, куда господин Беер, плоть которого, ненавистную и острую, она навек запомнила в себе, взял ей билет, она вышла из самолета, слегка шатаясь от тягот сумасшедше длинного беспосадочного перелета, и ее лицо было закутано темной вуалью, спускавшейся на глаза с маленькой, по ретро-моде, черной шляпки. Господи, если бы мама видела ее!
Беер сказал ей на прощанье, ядовито смеясь: там, в том городе, роскошный океанский залив, он называется Ла Плата. А твоя Школа, где тебя будут учить навыкам твоей работы, будет стоять на берегу реки Параны. Жаркие деньки тебе предстоят! Искупаться захочется! А некогда, крошка, некогда будет. Она промолчала, ничего не ответила, отвернулась.
Такси остановилось около нее, когда она, прислоняя руку к лицу, пытаясь отвести от глаз, содрать непривычную вуаль, вышла из здания аэропорта на площадь. Дверца машины открылась. Она села в нее одновременно нагло и робко, уверенно — и заторможенно, как во сне. Она чувствовала себя автоматом.
Она и была автомат. Живой автомат.
