— Я выгляжу таким дураком?
— Нет, — честно призналась Эйли. — Но ты с Плато, тебе надо привыкать.
— Это мне уже говорили, — вздохнул Батен.
Они прошли по гребню перемычки, ограждающей делянку, и остановились на перекрестке пересечения разделяющих наделы стенок.
— Это и есть ушки? — спросил Батен, показывая на полощущиеся по воде лопушиные листья. Эйли кивнула.
— А мы должны их трепать? — спросил Батен.
— Ага.
— И что это значит?
Вместо ответа Эйли, как была в одежде, прыгнула в воду; ей было по пояс.
— Прыгай сюда. Я все тебе расскажу.
Батен прыгнул; вода была очень теплой и какой-то густой.
— Вот это ушки, — повторила Эйли. — Это такой моллюск. — Она неуверенно посмотрела на Батена: знает ли он, что такое моллюск.
Батен с серьезным видом кивнул — все-таки что-то он читал в училище.
— Он не кусается и вообще безобидный, — продолжила Эйли наставительно. — Живет он себе живет так шесть лет, и все это время похож вот на такой, — она показала сжатый кулачок, — камушек. Он в ракушке живет, чтобы его не съели, и приклеивается ко дну таким веществом — ушным клеем. А на седьмой год он решает размножиться. — Сказав «размножиться», Эйли хихикнула. — Для этого ему надо немного попутешествовать, и он начинает отращивать себе вот это самое ушко. — Эйли подняла лопух над водой и потерла его пальцами. Батен тоже потрогал шелковистый лоскут и сразу же почувствовал, что его ткань скользила под пальцами — она была двойной.
— Он дожидается периода штормов, — продолжала Эйли, — а потом надувает ушко и на нем уплывает куда-то.
— Так это пузырь? — догадался Батен. Эйли кивнула.
— Ага, — понял Батен. — И что дальше? Эйли пожала плечами.
— Он уплывает, откладывает икру и умирает. Вот и все.
— Ага. — Батен ничего пока не понял. — А при чем тут мы?
— А мы хотим его обмануть. Если мы будем вот так вот то и дело теребить ушки, он оторвется от дна не в период штормов, а на месяц раньше. Понимаешь, он будет думать, что мы — это шторм.
— А просто так его ото дна нельзя оторвать? — спросил он.
— А ты попробуй, — посоветовала Эйли.
Батен вспомнил, как попробовал оторвать листок, и не стал.
Довод на счет штормов, однако, показался ему сомнительным. Он посмотрел на соседнюю делянку, где загорелый таласар деловито шлепал в своей трепалке по воде. Все сооружение качалось, шаталось так, что, казалось, оно вот-вот развалится, и чем-то напоминало Батену огромный ткацкий станок.
— А зачем?
Эйли не поняла.
— Зачем нужны ушки?
Она уставилась на него широко раскрытыми глазами. Потом до нее дошло:
— Ты? Не знаешь? Зачем? Нужны? Ушки? — Ее изумление было неподдельным. Кажется, она бы меньше удивилась, если бы у Батена вдруг выросли крылья, и он вспорхнул бы и улетел на свое Плато.
Батен терпеливо повторил:
— Да, представь себе, я совершенно не знаю, для чего нужны ушки. Вы их что — едите?
— Они несъедобные, — презрительно фыркнула Эйли. Потом рассмеялась: — Это же знают даже маленькие дети! Ведь без ушек не было бы Таласа, — сказала она так, будто повторила чьи-то слова.
— Да? — неопределенно произнес Батен.
Эйли вздернула подбородок и сказала, поведя рукой вокруг:
— Эта прекрасная страна называется Талас.
И эту фразу и жест она тоже позаимствовала у взрослых, но гордость, с которой фраза была произнесена, казалась неподдельной и не заимствованной.
Батен помимо воли огляделся. Унылая равнина, расчерченная под линейку и залитая водой, отнюдь не показалась ему прекрасной. Нависающая над ними так, что казалось — она совсем рядом — Стена, да, была хороша… Словом, определение «прекрасная» не совсем подходило для того, что его сейчас о, окружало. Да и — во всяком случае, формально — Талас не был совсем уж страной: наверху его считали частью Империи, ее вассалом и данником. К тому же… Он опустил глаза и сказал серьезно:
— Это твоя родина, не моя.
Эйли, впрочем, не поняла.
— Разве это не похоже на поля на Плато? — наивно спросила она. — Плоская зеленая равнина?..
— Совершенно не похоже, — ответил Батен. Думать об этом и вспоминать совершенно не хотелось, и он вернулся к прежней теме: — Из ушек делают морской шелк?
— И еще много чего, — оживилась Эйли. — Весь Талас держится на морском шелке и ушном клее.
Сверху на них упала тень. Батен поднял голову; на гребне над ними стоял Кратерис.
— Ты сильно устал? — спросил он. — Может, пройдем по рядку до заката?
Батен взобрался на гребень, встряхнулся от густого бульона воды.
— Да, можно, — сказал он неуверенно. — Если покажешь, как это делать.
Кратерис кивнул:
— Покажу. А то люди вон по второму-третьему дню работают, — добавил он, оправдываясь. — Этак у них все ушки всплывут, и нам лишнюю неделю придется здесь сидеть, до самых штормов.
— Конечно, — согласился Батен. — Мы же работать сюда приехали.
Длина делянки — семьсот ярдов; и такая же ширина. Рядок — это те же семьсот ярдов; а ширина — всего десять. Рядки отделены друг от друга строем воткнутых в дно шестов. Работа проста до отупения: сиди и крути педали все семьсот ярдов — остальное трепалка делает сама. То есть треплет ушки. Барабан подгребает под себя воду прицепленными к нему лопатками и теребит разостланные по ее поверхности ненадутые лопухи, изображая для них осенний шторм. Чтобы процветал прекрасный Талас. А когда упрешься в стенку, перетаскиваешь трепалку на следующий рядок — и крутишь педали в обратном направлении. Иногда приходится спрыгивать посреди делянки и с тихими проклятиями скручивать с барабана намотавшееся ушко… Было все-таки что-то странное в этом непрестанном бороновании воды во славу Таласа. Как в ношении воды решетом или толчении ее же в ступе. Как пяление — оно же глазение — на новые ворота. Как чистка очка нужника носовым платочком. Ощутимых результатов не наблюдалось.
Помощи от Эйли пока тоже не ощущалось, если не считать моральной — она прибегала попробовать прокатиться на трепалке; сил у нее, разумеется, недоставало. Кратерис, впрочем, сказал, что Эйли будет помогать им попозже, когда ушки начнут надуваться.
Первые дни с непривычки Батен выматывался так, что едва не засыпал над миской с ужином; спал в своем гамаке каменным сном и на рассвете с трудом просыпался. У него постоянно зудела разъедаемая соленой водой кожа. По совету таласар, Батен вечером стирал с себя соль тряпкой, намоченной в пресной воде, а перед работой намазывал тело густым жиром, остро пахнущим рыбой; запах рыбьего жира, постоянно раздражавший Батена с тех пор, как он попал сюда, теперь стал привычным и незаметным.
