Смех мало-помалу стих — один за другим бомжи оборачивались на пистолет с глушителем в его руке.
Пустой поезд метро застрял в точности перед станцией, где ему следовало выходить, и Подорогин, испытавший поначалу приступ беспомощной, безадресной злобы, ни с того ни с сего заснул.
Несколько раз ему мерещилось, что он выходит на усеянный траурными цветами перрон. Когда же это произошло на самом деле — то есть когда он не увидел по выходе из вагона признаков похоронной символики, — и клевавший носом милицейский старшина, отлепившись от мраморного столба, вежливо испросил у него, который теперь час, он все-таки не на шутку решил, что настоящее пробуждение ему еще только предстоит. Мизерное это происшествие подействовало на него умиротворяюще. События последних дней переходили границы бытия. Или, напротив, выталкивали, перемещали за эти границы его самого — какая разница?
Пять или шесть раз начинал звонить телефон стриженого, пока Подорогин не выключил его. В толстенном крокодиловом портмоне убитого оказалась неимоверная сумма: семь с половиной тысяч долларов и тысяч пятнадцать рублей. Всё новыми, застревающими на пальцах купюрами. В потайном кармашке на кнопке Подорогин обнаружил свою фотографию. Вырезанные из того же «поляроидного» комплекта снимки были прикреплены к его прошлогодней анкете для оформления шенгенской визы.
Приняв душ, он спустился в VIP-ресторан (обычный был закрыт с одиннадцати) и заказал ужин.
— Пить? — поинтересовался официант.
— Ну да, — удивился Подорогин.
Минуту спустя на столе возник графин с водкой. Подорогин велел убрать графин, пригласил опешившего парня наклониться к нему и по слогам, под запись, попросил принести запечатанную бутылку «Хеннесси». При этом своими глазами он видел, как вместо заказа официант начеркал в перекидной книжице всклокоченного висельника с растопыренными конечностями.
В полутемном зале, подолгу застревая у столиков, дефилировал долговязый скрипач. Когда он направлялся с замысловатой улыбкой к Подорогину и тот, жуя, решал про себя, гнать мерзавца просто так или дать ему денег, в сюртуке у музыканта замурлыкала сотка, он задел инструментом кадку с пальмой и растворился в сумерках кухни. Подорогин провел рукой по карманам. Свой телефон он забыл в номере. Впрочем, какой именно? Его новый был отключен, на старый, с тех пор как они расстались с Печкиным, еще никто не звонил, а на тот, который пару часов назад он добыл из кармана стриженого, звонили исключительно по душу покойного.
Он хотел заказать в номер еще одну бутылку коньяку, однако вовремя вспомнил о треснувшем чреве холодильника, и прихватил со стола початую.
Сообщений о новых звонках не оказалось ни на одной из трубок, зато на телефоне стриженого чернела свежая SMS-ка.
Известие было коротким: «Zemlya tebe puhom».
Подорогин собрался принять ванну, но, не найдя пробки для сливной горловины, стоял упершись лбом в зеркало умывальника.
Из верхнего номера с плоским плеском низвергся унитазный поток, зашумел водопроводный кран. Тотчас раздался чей-то раздраженный вопль: «Что?!» Шум воды сошел, в направлении комнаты прогремела нервная вереница шагов. «Что?!» — повторился тот же раздраженный вопль глуше.
Подорогин уселся на холодном кафельном полу и поставил бутылку между ног. Столь потрясающего, совершенного ощущения одиночества он еще не испытывал в жизни.
Незадолго до смерти Штирлиц предъявил ему мятую жестяную полоску, вырезанную из донышка пивной банки. На полоске была нанесена дата годности напитка.
— Вот смотришь — человек, — пояснил тогда Штирлиц. — Упакован что надо. Карьера за горизонт. А срок годности — вышел. Скис мужик. Кроме упаковки, у него и не осталось-то ни шиша. Полный гугенот. Но, вместо того чтоб в яму с известкой, в печь, его — в чемпионы, в директора. Потому что главное — доползти до отметки, до пьедестала, чтоб сдохнуть, замумифицироваться на нем. А скажи: завонялся, товарищ. Ухлопает ведь. Выжжет за десять кварталов малейшие сомнения. Понимаешь?.. Поэтому, Вась, закон: прошел срок годности — в яму, камрад. В печь. В тартарары. Нет кондиции — нет человека. Есть имярек, тара, поле для имени. Не-ет, прошел срок годности — вилькоммен, твою мать…
Погодя, напившись, Штирлиц открыл смысл даты на жестяной полоске. Это был день, когда он окончательно решил забросить шахматы и перекинуться на картежные махинации:
— Полное, блядь, крушение, Вась…
Подорогин вернулся в комнату. От двери на балкон дуло. Рассохшийся «Горизонт» на прибитой к плинтусу тумбочке и стену с розеткой разделяло метра два. Развернутый на всю длину метровый шнур телевизора лежал на полу.
Что он выяснил сегодня из того, что собирался выяснить? Ничего. Тихон Самуилыч убит, и, скорей всего, это месть за Толяна с Зурабом. Что еще? Инкрустированное серебром лежбище Бэлы?
Какое-то время он изучал пустым взглядом застекленную схему эвакуации над кроватью, затем взял трубку стриженого и перечитал последнее сообщение. В меню «Варианты» он выбрал заглавие «Доп. инфо», под которым значилось: «Отправитель: нет номера».
* * *
…Бэлу он застал там, где в принципе и ожидал ее застать, у подсобки в прихожей, однако никак не за тем размашистым упражнением, каковым она была поглощена настолько, что не сразу заметила его: сдвинув одеревеневшего стриженого, размачивала и затирала засохшую кровь. Подорогин был только способен выдавить из себя вопросительное междометие. В ответ, не сказав ни слова, домработница протянула ему мятый рисовый листок. Подорогин прочел: «КВАДРАТ 747М (0,911), 15 ФЕВР. 20:02 (0,911), СРЕДНЕСТРИЖ. ТРУП = ПЛИНТУС (0,911), ПРОБОД. ТАЛАМУСА > ПОЛНОСТЬЮ СТВОЛ. ЧАСТИ ЛИБИДО (7500 ДОЛЛ.), ВЫПИСКА 0 ОТК 3 ЯНВ. 00:00, БЭЛА».
Содержание листка он помнил до мелочей и даже твердил недолго после пробуждения, но, взявшись зачем-то записать его, сразу забыл. Слова и числа, стоило их вызвать в памяти, исчезали под пальцами, словно вода. Еще с минуту Подорогин сидел в ожидании непонятно чего над вырванной страницей телефонного справочника, встряхнул головой, отшвырнул перо и пошел умываться.
На пороге ванной он замер, как на краю обрыва: зеркало умывальника оказалось сплошь заклеено бумажными полосками «disinfected». На полу застыли следы рифленых подошв. Он ополоснул лицо, взял из прихожей свои ботинки и примерил их к следам. Рисунок протекторов полностью совпал. Подорогин умылся еще раз, почистил зубы и, будто пытался что-то вспомнить, стал с силой промокать лицо полотенцем. Так, погружаясь лицом в душную сырую материю, он стоял перед заклеенным зеркалом несколько минут. Давешнее фантастическое допущение о психиатрическом освидетельствовании сейчас не казалось ему таким уж фантастическим. Из подмышек его, несмотря на холод и ледяной пол, градом катился пот.
«…как ходят сумасшедшие во сне», — кувыркалась в голове невесть откуда взявшаяся строка. Отложив полотенце, Подорогин зачем-то заглянул за зеркало. Ничего. Поросшая то ли пылью, то ли мхом, обойденная кафелем тишина.
