— Если немного повезет.
Мэри увидела, как Дик странно ухмыльнулся. Это была скорее даже не улыбка, а оскал, в котором заключалось все презрение к самому себе, осознание вины и признание собственного поражения. Мэри всей душой ненавидела такую улыбку.
Они закончили с делами: забрали письма с почты и закупили на неделю мяса. Ступая по спекшейся высохшей глине, на которой сохранились следы луж, не сходивших весь период дождей, прикрыв от солнца рукой глаза, Мэри весело говорила с Диком, стараясь при этом на него не смотреть. В тоне ее чувствовалась натянутость. Дик попытался подыграть жене, но подобная манера общения была столь чужда им обоим, что лишь усилила напряжение. Когда они вернулись на веранду магазина, заваленного мешками и ящиками, Дик стукнулся ногой о педаль прислоненного к стене велосипеда и принялся ругаться с яростью, которая никак не соответствовала ничтожности произошедшего. Люди стали оглядываться, и Мэри, покраснев, двинулась дальше. В полном молчании они сели в машину и, промчавшись вдоль железной дороги и мимо почты, направились домой. В руке Мэри сжимала брошюру по пчеловодству. Она взяла ее с полки, поскольку почти каждый день, примерно во время обеда, до нее доносился тихий нарастающий гул. Дик сказал, что это пролетают роящиеся пчелы. Мэри подумалось, что на пчелах она сможет заработать себе немного денег на мелкие расходы. Однако брошюра была написана из расчета на то, что пчел будут разводить в Англии, поэтому толку от нее особого не было. Мэри использовала ее вместо веера, отмахиваясь от мух, с жужжанием кружившихся вокруг ее головы, и наконец усаживавшихся на крыше из парусины. Мух они занесли вместе с мясом из лавки. Она с тревогой размышляла о презрительных нотках в голосе незнакомого мужчины, которые противоречили ее былым представлениям о Дике. Скорее это было даже не презрение, а насмешка. Что же касается ее собственных чувств по отношению к Дику, то первое и самое главное место среди них занимало презрение, причем именно презрение к нему как к мужчине. Она уже давно перестала обращать на него внимание в этом плане, полностью его игнорируя. Она уважала мужа как фермера. Она ценила в нем отсутствие жалости к самому себе, уважала Дика за то, что он целиком и полностью погружен в работу. Мэри полагала, что он сейчас переживает неизбежный этап, полный тяжкого труда и лишений, за которым его ждет жизнь со средним достатком, — удел большинства фермеров. Что же касается работы, она восхищалась мужем, а порой даже поражалась.
Мэри, некогда всегда принимавшая все за чистую монету, никогда не обращавшая внимания ни на интонацию, с которой произносили ту или иную фразу, ни на выражение лица говорившего, которое могло противоречить смыслу сказанного, весь час, что заняла поездка до дома, ломала голову над подоплекой легкого подтрунивания над Диком со стороны незнакомца в магазине. Впервые Мэри задумалась, а не обманывает ли она сама себя. Она то и дело искоса поглядывала на мужа, коря себя за то, что прежде не обращала внимания на те мелочи, которые теперь бросались ей в глаза. Худые руки, покрытые темным, цвета кофе, загаром, которые сейчас крепко сжимали руль, постоянно, пусть и едва заметно, тряслись. Эта дрожь могла бы показаться ей признаком слабости, однако губы Дика были слишком плотно сжаты. Он вел машину, вцепившись в руль и подавшись вперед, вглядываясь в узкую извивающуюся дорогу, бежавшую через буш, гак, словно силился разглядеть собственное будущее.
Приехав домой, Мэри бросила брошюру на стол и пошла разбирать покупки. Вернувшись, она обнаружила, что Дик полностью поглощен чтением. Когда Мэри обратилась к нему, он ее даже не услышал. Она успела к подобному привыкнуть: иногда за всю трапезу Дик не произносил ни слова, не обращая внимания на то, что он отправляет в рот. Порой, нахмурившись от снедавших его тревог, раздумывая над какой-то проблемой, он откладывал вилку и нож, прежде чем тарелка успевала опустеть. Мэри научилась не беспокоить мужа в такие моменты. Она находила прибежище в собственных мыслях или же впадала в привычное состояние прострации. Порой за несколько дней они обменивались лишь парой слов.
После ужина вместо того, чтобы, как всегда, около восьми отправиться спать, Дик уселся за стол под слегка покачивавшейся лампой, источавшей запах парафина, и стал что-то подсчитывать на клочке бумаги. Мэри сидела и смотрела на него, скрестив руки на груди. Теперь эта поза была для нее обычной, казалось, она постоянно ждала некоего события, которое побудило бы ее к действию. Примерно через час Дик оттолкнул от себя расчеты и весело, по-мальчишески подтянул штаны. Такого она прежде за ним не замечала.
— Что ты скажешь насчет разведения пчел, Мэри?
— Я о них ничего не знаю. Но, по-моему, не такая уж плохая мысль.
— Завтра же поеду к Чарли. Он как-то рассказывал, что его шурин держал пчел в Трансваале, — энергичным голосом произнес Дик. Казалось, у него началась новая жизнь.
— Но ведь книга написана применительно к Англии, — Мэри с сомнением показала на обложку. Она подозревала, что у Дика нет никаких оснований строить планы по разведению пчел.
Несмотря на это, следующим же утром после завтрака Дик отправился к Чарли Слэттеру. Вернулся он хмурый, с упрямым выражением лица, но при этом весело насвистывая. Услышав свист, Мэри была потрясена, уж слишком знаком был ей этот звук. Это было его любимой уловкой: всякий раз, когда она выходила из себя и набрасывалась на мужа, скажем, из-за несвоевременного подвоза воды, Дик, словно маленький мальчик, засовывал руки в карманы и начинал весело насвистывать. Всякий раз при виде подобного его поведения Мэри буквально сходила с ума от ярости, поскольку муж не смел ей прекословить и постоять за себя.
— Что сказал тебе Слэттер? — спросила она.
— Да попытался меня отговорить. Хотя если у его шурина ничего не получилось, это еще не значит, что не получится и у меня.
Он пошел к ферме, бессознательно направляясь к посадкам деревьев. Это были сто акров чуть ли не самой лучшей земли во всем хозяйстве, на которых он высадил молодые камедные деревца. Именно это и вызывало такое раздражение у Чарли Слэттера, быть может, потому, что он, сам того не желая признать, испытывал чувство вины, что ни разу не отдал земле того, что из нее извлек.
Дик часто стоял на краю поля, наблюдая за тем, как ветер, играя в кронах сверкающих на солнце деревьев, весь день трясет и сгибает их. Он посадил деревья, подчинившись неожиданному порыву, но на самом деле они являлись воплощением его мечтаний. Задолго до того, как он занялся сельским хозяйством, некая горнодобывающая компания вырубила здесь все деревья, не оставив ничего, кроме зарослей кустарников и покрытых травой полей. Потом деревья снова потянулись вверх, однако на всех трех тысячах акров виднелась лишь чахлая, молодая поросль: коротенькие безобразные ветки, торчащие из искалеченных стволов. На ферме не осталось ни одного нормального дерева. Засадить сотню акров хорошими деревьями, которым предстояло вырасти стройными, красивыми гигантами, было не таким уж и сложным делом, однако это было своего рода маленькое воздаяние, и этот участок стал самым любимым местом Дика на всей ферме. Когда его охватывало особенно сильное беспокойство, или же он ссорился с Мэри, или же хотел хорошенько о чем-то подумать, он смотрел на деревья или ходил среди слегка покачивающихся ветвей, на которых монетками поблескивали маленькие гладкие листья. В тот день он размышлял о пчелах довольно долго, пока наконец не спохватился, что и вовсе сегодня не трудился, после чего, тяжело вздохнув, побрел из рощи к работникам.
