Она сразу же согласилась, чтобы Себастьян раз или два раза в месяц навещал меня. «Ну конечно!» — ответила она, не колеблясь, и посмотрела на меня так, будто я спросил ее о чем-то таком, что у культурных людей считается само собой разумеющимся. И мне не оставалось ничего другого, как выразить свое облегчение и сказать, что с ее стороны это благородное решение, — что-то же я должен был сказать.
Я уверен, что смог бы выудить из него правду, если бы захотел. Я хитрее, сильнее и терпеливее и, надеюсь, умнее его; кроме того, в моем распоряжении имеется эффективнейшее средство — подкуп: я же вижу, как загораются его глаза перед каждой витриной игрушечного магазина. Но я не хочу прибегать ни к хитрости, ни к подкупу. Я не буду добиваться от него правды по той же причине, по которой просил Аманду позволить мне регулярно видеться с ним. Я соврал, сказав, что у меня замерло сердце, когда он подбежал с этой проклятой дискетой к этому дурацкому компьютеру, — оно у меня чуть не лопнуло! Мне было стыдно, оттого что я применяю такие грубые методы к такому маленькому, хрупкому созданию. Я был горд тем, что он не попался на удочку. Может, когда-нибудь он сам по своей воле расскажет мне, как все произошло, через пять, а может, через десять лет; может, раньше, если поймет, что и сам меня любит. Во всяком случае, меня ему больше нечего опасаться, я больше не буду к нему приставать. Я не хочу, чтобы у него уже сейчас развился комплекс: чтобы он в своих собственных глазах оказался человеком, на которого нельзя положиться, — это от него никуда не уйдет.
Второе подозрение, которое меня мучает тоже, как и первое, можно расценить одновременно как бредовое и вполне реальное: Аманда согласилась на мои регулярные свидания с Себастьяном лишь для того, чтобы у него был доступ к компьютеру. Чтобы у нее был доступ к компьютеру. Представляю себе ее радость, когда она услышала мою просьбу; представляю, как она мысленно с облегчением вздохнула, узнав, что теперь ей не нужно ломать себе голову, как заслать ко мне лазутчика, будь то Себастьян или кто-нибудь другой. Правда, могло быть и по-другому — чуть-чуть иначе: она услышала мою просьбу и лишь в этот момент ей пришла в голову мысль использовать мальчишку в качестве робота. Это объяснение кажется мне более вероятным, она ведь не могла знать, что я обращусь к ней с такой просьбой. Если она через какое-то время попытается ограничить или вообще прервать мои контакты с Себастьяном (сделал дело — гуляй смело!), то это и будет доказательством.
Я был бы самым счастливым человеком, если бы мои подозрения оказались беспочвенными. Если бы новелла просто исчезла с дискеты каким-то чудом, не по чьей-либо конкретной вине или по моей собственной неосторожности, если бы Себастьяну не нужно было прикидываться невинной овечкой (тогда и мои ловушки были бы ему не страшны); если бы выяснилось, что Аманда отпускала его ко мне без всякой задней мысли — просто для его пользы и удовольствия. Тогда я хоть и горевал бы по своему тексту, но мне не нужно было бы считать Аманду обманщицей. Я не знаю, что бы я стал делать, если бы у меня вдруг появились неопровержимые доказательства ее вины. Что такое «призвать к ответу»? Что я мог бы сделать — схватить ее за горло и начать душить? В конце концов, я должен скорее радоваться этой неизвестности, чем жаловаться: моя злость на Аманду в каком-то смысле продлила бы наши отношения — ничто так не усложняет и не затягивает процесс расставания, как злость.
Нет, я не собираюсь рассказывать, что между нами было, я хочу восстановить утраченную историю.
Аманда в моей новелле была Луизой, Себастьян был девочкой по имени Генриетта, а меня самого звали Рудольфом. Но это было еще под вопросом, потому что Рудольфом зовут моего брата, и я скорее всего изменил бы имя. В детстве я знал одну Луизу, когда жил у дяди в Гросс-Кройце. Она была дочкой соседа-фермера, и однажды жарким днем я увидел ее полуголой посреди подсолнухов; это была первая в моей жизни обнаженная женская грудь, если не считать груди матери. Во всяком случае Аманду звали Луизой. Я знаю, реконструкция у меня вряд ли получится. Я вспомню какие-то сцены, ситуации, последовательность событий, но не слова. А утраченными оказались именно слова. К чему же тогда эта попытка, безнадежность которой почти не вызывает сомнений?
В том-то и дело, что вызывает. Хотя мне и кажется маловероятным, что я смогу успешно проделать все еще раз, но чем черт не шутит? К тому же у меня нет желания сдаваться: пока я занят каким-то делом, оно для меня существует. Я оставлю эту затею только в том случае, если на горизонте появится другой, более привлекательный замысел. И даже если дело ограничится лишь некой совокупностью набросков и зарисовок, это было бы лучше, чем ничего; я бы имел запас ориентиров-заготовок для памяти, на будущее, на случай, если вдруг когда-нибудь опять почувствую живую ткань будущей новеллы. Пока я еще помню и то и другое: годы, прожитые с Амандой, и свою новеллу. Когда файл исчез, первой моей мыслью было: «Ну, это мы еще посмотрим!» Похоже, это целебная мысль — она уже много раз спасала меня, когда спасения ждать было не от кого.
Рудольф и Луиза впервые встретились на литературном вечере. Литературный вечер — это просто громкое название встречи молодых литераторов на частной квартире, во время которой они читали друг другу тексты, больше похожие на памфлеты, чем на художественную прозу. Полчаса мне понадобилось, чтобы привыкнуть к тому, что стул прилипает к брюкам. Когда две недели назад один из организаторов мероприятия, молодой человек с невероятно длинной бородой, пригласил меня на вечер, я сначала отказался. Я сослался на то, что нового у меня ничего нет, а старое я не читаю. Он сказал, что для них важно не столько мое выступление, сколько мое присутствие (лесть и наглость в одном флаконе!). Многие из приглашенных боятся идти на вечер, пояснил он, ведь перед домом наверняка будет дежурить машина с «униформистами» в кожаных пальто; а присутствие знаменитого писателя стало бы своеобразной гарантией безопасности участников встречи, в большинстве своем никому не известных авторов. У меня не хватило духу еще раз сказать нет, хотя я уже представлял себе, какое испытание для моего слуха и для моих нервов означает этот вечер.
После выступления первых двух авторов Рудольф понял, что ничего нового уже не услышит. Он согласен был без звука подписать любое из выдвигаемых молодыми авторами требований, но слушать их тексты у него не было никакого желания. Повышению его настроения отнюдь не способствовало и то обстоятельство, что все выступающие, казалось, обращались непосредственно к нему; каждый из них то и дело отрывал взгляд от рукописи и смотрел прямо ему в глаза, словно надеясь прочесть в них знак одобрения. Какое-то время он терпел эту муку, расточая свое благословение, как Папа Римский. Но в конце концов ему это надоело, он решил, что одним своим приходом в достаточной мере выразил свою солидарность с молодыми авторами.
Он начал с ленивым любопытством поглядывать по сторонам — никто из присутствующих не был ему знаком. Он подсчитал, что в помещении находилось семьдесят два человека, сорок из которых курили. До конца мероприятия было, судя по всему, еще очень далеко. Всякий раз, как только предыдущий автор освобождал место выступающего и стихали аплодисменты — неизменно короткие и вялые, — кто-то из слушателей поднимался, доставал из кармана пару листов бумаги и взволнованно шел вперед. Рудольф пытался угадать, кто же из присутствующих сотрудник службы государственной безопасности, но ему это никак не удавалось: он в своей жизни уже успел привыкнуть к самым невероятным сюрпризам. Ему даже пришло в голову, что все это мероприятие вполне могло быть организовано самими «компетентными органами». Он вынул из кармана свой ежедневник и принялся делать в нем заметки для вещи, над которой как раз работал. Но вскоре он заметил множество любопытных взглядов, устремленных на него, а его соседка и вовсе беззастенчиво заглядывала ему через плечо в записи, и он сунул календарь обратно в карман. Все, конечно же, решили, что это заметки к тексту, который в тот момент читали, и что он наверняка сейчас попросит слова. Он и без того боялся, что спросят его мнение.
