— Калибр поменьше. — Затем жестом приглашает меня к дверям во двор.
— Нет-нет; после вас, — отвечаю я, щелкнув каблуками.
Ее рот снова чуть кривится, и, кивнув двум раненым, она выходит на свет, хлопает в ладоши, сгоняя своих подопечных, и неожиданно настойчиво кричит:
— Ладно! Поехали! Пора!
Я сажусь вместе с ней во второй джип. Она сидит за спиной у водителя, я — на другом заднем сиденье, между нами — металлическое основание пулемета; к оружию приставлен рыжий солдат, которого она называет Кармой; он садится — ягодицами на спинки обоих сидений, ступни втиснулись между нашими бедрами.
Первый джип рявкает и рвет в сторону, едва уворачивается от колодезной кладки и направляется ко внутренним воротам и на мост. Мы следуем за ним, минуем колодец, юзом по сырой брусчатке, потом круто ныряем к узким воротам. В коротком коридоре под старой караулкой между башнями моторы оглушительно ревут. День снаружи слепит, затопляет взгляд роскошным золотом. Наверху кобальтовое небо.
Наша лейтенант засовывает руку в карман и плавно надевает солнцезащитные очки. Водитель экипирован так же. Он без каски, но светлые волосы перетянуты оливкового цвета платком; несмотря на холод и недостаточность той защиты от стихий, что обеспечивает ветровое стекло открытого автомобиля, у него голые руки, и одет он в драную футболку, душегрейку, нечто напоминающее бронежилет, а поверх всего этого — безрукавка: карманы распухли, а отвороты перетянуты пулеметными лентами.
Джип кидает нас назад — выгнутый каменный мост проводит его надо рвом; впереди первый джип дает по газам. Мы проезжаем грузовики, что стоят на посыпанной гравием площадке. Моторы чихают, грузовики газуют и, послушно урча, ползут за нами, отплевываясь, омрачая небо темными сгустками дыма. Интересно, залито ли в баки топливо, о котором я рассказал.
Лейтенант сует мне в руки кипу бумаг в целлофане. Сквозь прозрачную обложку я вижу часть карты, которую мы разглядывали в библиотеке. Лейтенант достает сигарету и закуривает, глядя перед собой. Под колесами громко скрежещет гравий. Когда мы проезжаем лагерь перемещенных, я оглядываюсь — обратившись нам вслед, за джипом темноглазо следят встревоженные лица.
Два грузовика у нас в хвосте осторожно катятся меж оттяжками скученных палаток, брезентовые пятнистые камуфляжные покрытия — словно два шатких тента, как-то научившиеся передвигаться. Позади замок. Возвышаются каменные глыбы, мерцают окна, башни и стены рассекают синее небо, и замок — латунный, золотой, львиного цвета на фоне лесного задника и сапфирового неба, — стойко держится, гордец и господин по-прежнему, невзирая ни на что.
Я уезжаю, чтобы вернуться, говорю я себе. Бросаю, чтобы защитить. Доля удачи не помешает замкам, как и хорошая конструкция; мы свой паек — даже больше — счастливой судьбы получили сегодня утром, когда снаряд-паданец не разродился, не расцвел взрывом. Надеюсь, мои стратагемы — впитывание, совместная работа, наблюдение и выжидание — более продуманная защита, чем жестокое профилактическое сопротивление, способное спровоцировать лишь насилие и уничтожение.
Впитывай, как земля, работай, точно фермер, наблюдай и выжидай, словно охотник. Мои стратегии должны скрываться под видимостью — точно геология, что лишь намеками вылезает на поверхность мира. Там, в тяжелом нёбном сдвиге лежащих в основе всего плит, определяется истинное течение истории и развитие континентов. Запертые силы хоронятся в неопределимой грани, подчеркнутой беспрерывным потрясением внизу, послушной их траекториям и правилам, — силы, что формируют мир; неизменно слепая жесткая хватка темного жидкого жара и давления, что приемлет и объемлет свою каменную силу.
А замок, добытый из скалы, вытесанный из этой стойкости плотью, мозгом, костью и приливами всех сплетенных стремлений людских, — стихотворение, высеченное в этой мощи; смелая и прекрасная песнь камня.
Мне кажется, я вижу тебя, милая моя, в высоком окне — ты полускрыта от меня, ты нам машешь. Я думаю, не махнуть ли в ответ, но потом вижу, что лейтенант тоже обернулась, смотрит на тебя. Она поправляет на каске паутину, выдувает дымное облако, что растворяется за нами, и отворачивается вновь.
Когда я снова оглядываюсь, ты уже исчезла в отблеске яростного света, в дрожащем жидком алмазе посреди ярких медовых камней. В вышине на ветру покачиваются, покинутые, три мародера; а надо всем этим, с тяжелой безыскусной грацией, отданный на растерзание жесткому насилию ветра, наш старый сувенир, наш новый символ, флаг, прощально машет нам вслед.
Через секунду мы сворачиваем меж деревьев, и земли замка отрекаются от него.
Глава 11
Земля тепла в своеволии солнца, свет распростерт и только больше затеняет пастель пейзажа; дорога здесь, недавним ливнем позолоченная, блестящей гатью дышит в небеса. Мы движемся быстро, одни, рвем припавшие к земле вьющиеся корчи театральной, солнцем прошитой дымки, оставляя выхлопы нитями сломанных марионеток посреди лесных аллей. Мягко дымящиеся дороги покойны и недвижны, хотя не пустынны; мы минуем оставленные телеги и прицепы, завалившиеся набок и нырнувшие в канавы грузовики — колеса вздернуты, рыла уткнулись в водяные корыта. Еще грузовики, автобусы, фургоны, пикапы и авто превращают езду по прямой дороге в слалом, их трупы сгорели, перевернуты или просто брошены. Все говорит о толпах, что проходили здесь, скидывая металлические панцири, — точно нежнотелые крабы со дна морского, избавлялись от прошлых своих скелетов. Мы протыкаем безжизненную пустошь, точно игла — потрепанный гобелен с руинами.
Дальше путь загромождают кипы и обрывки брошенного имущества, и вот пред нами убогость фантазии беженца, если не самой его жизни, — вещи, сначала прихваченные с собой, а затем выброшенные; электроприборы, дешевые украшения, цветы в горшках, целые фонотеки, отсыревшие под дождем цветастые кипы журналов… словно в момент осознания, что не рыпаться — уже не самая удачная идея, во внезапной панике они схватили первое, что оказалось под рукой.
Мертвецов я не вижу, но тут и там ветром или зверьем по полям и дороге раскиданы груды, горы одежды, и порой они случайно ложатся слабым намеком на человеческие формы, останавливая испуганный взгляд. Мы едем прямо по обломкам, осколкам горшков и кастрюль, абажуров, коробок и пластмассовых футляров. Подпрыгиваем на груде измочаленной одежды, и она разлетается позади.
Шофер несется и петляет, нацеливаясь на отдельные обломки, пропущенные или оставленные джипом впереди; гикает и хохочет при виде очередной беспризорной хозяйственной штуковины или покатившейся перед джипом кастрюли. Холод выжигает по голому телу, но шофер, похоже, не замечает. Оливковый платок трепещет на ветру, поблескивают черные очки. Лейтенант сидит, поставив ногу на подножку, ложа винтовки — на коленях возле рации, дуло кнутом поднято к ветру. Солдат впереди в той же позе, все проверяет оружие, выщелкивает и вщелкивает магазины.
Время от времени он наклоняется и тряпочкой, добытой из сумки на поясе, смазывает несколько миллиметров мерцающей ружейной поверхности. На солдате высокие зашнурованные ботинки, громоздко шуршащие форменные штаны и стеганая куртка — когда-то, полагаю, белая, однако с тех пор испятнанная всеми красками грязи, от черного и коричневого до красного, желтого и зеленого. На голове каска, почти как у лейтенанта, но со словами «ТРУП ВНУТРИ», что небрежно намалеваны на зеленой защитной ткани — судя по всему, алой губной помадой.
