— Одна беда, староват я стал, нет былой прыти, не успеваю. Да и со стихами у меня выходит слабо, я уже говорил. А народ стихов требует, песен. Композитор-то у меня надежный, многолетний проверенный товарищ, а вот с поэтами — проблема. Подряжаю молодежь, а из них кто запьет и подведет, кто начнет такие цены заламывать, что и самому ничего не остается, кто вдруг заартачится и начнет вопить, про измену идеалам высокого искусства… Тяжело, тяжело с молодыми!
— Я вообще-то тоже пишу стихи, — смущенно сказал Иван и шепотом уточнил: — Писал. Старичок всплеснул руками:
— Замечательно! Гениально! Нет, все же не зря я зашел сюда! Я предчувствовал…
Он встал и протянул Ивану руку. Иван, поднявшись, пожал ее.
— Самое время представиться, коллега, — сказал старичок. — Пандалевский Одиссей Авенирович, заслуженный деятель искусств Коми АССР.
— Ларин, — пробормотал Иван. — Иван Павлович.
— Очень, очень рад знакомству, Иван Павлович. При себе что-нибудь есть?
— Что? — не понял Иван.
— Что-нибудь из вашего, естественно. Мне надо посмотреть, вы же понимаете.
— Нет. Ничего нет. Все дома.
— Тогда не будем тратить время. Вам с работы — ни под каким предлогом?
— В принципе можно. Скажу, поехал в библиотеку данные сверять.
— Отлично. Бегите, а я жду вас внизу, на улице. «Волга» малинового цвета.
«Однако! — подумал Иван. — Ничего себе Одиссей!» Одиссей Авенирович припахал Ивана не по-шуточному. Дав ему для образца несколько типовых сценариев, он потребовал от Ивана уже через три дня поэтического обеспечения или, как он выразился, «опоэчивания» юбилея ПТУ при заводе «Коммунар» и праздника, посвященного отбытию на героическую трассу БАМ очередного контингента перевоспитывающейся молодежи. Эти дни были для Ивана мучительны. Выгнав Таню на кухню, он принялся расхаживать по гостиной — кабинетик был для этих целей явно маловат, — держа в руках странички с фактическим материалом, который нужно было преобразовать в поэтические строки. Поминутно он бросался к столу, набрасывал что-то на разложенных там листочках, снова ходил, шевелил губами, заглядывал в промеморийки, снова кидался к столу, вымарывал уже написанное, вставлял новое, перечитывал, комкал листочек, швырял на пол… Вскоре он уже расхаживал по сплошному ковру скомканной бумаги. Таня позвала его обедать — он так на нее рыкнул, что она ахнула и убежала. К вечеру он сам выбежал на кухню, схватил бутерброд и велел Тане принести в комнату кофе. Царящий там беспорядок изумил ее, но она не решилась предложить прибраться: Иван творил. Дело святое. Даже когда настала ночь и Танины глаза стали слипаться, она не рискнула войти в комнату. Помаявшись минут пятнадцать, она разложила в кабинетике Ивана кресло-кровать и прикорнула там. Только она легла, ворвался Иван и потребовал, чтобы она перешла на кровать, а сам зажег лампу, лихорадочными движениями сложил кресло, чтобы можно было пробраться к столу, уселся и, подперев голову левой рукой, застрочил. Далеко за полночь Таню разбудил стрекот пишущей машинки: Иван набело перепечатывал сочиненное.
После всех треволнений этой ночи Таня проснулась, по своим понятиям, поздно — в половине десятого. Иван куда-то убежал. По субботам в этом семестре занятий не было, и Таня занялась приборкой. Вынесла полное ведро скомканной бумаги, пропылесосила ковер, стерла пыль. Потом зашла прибрать в кабинетик. На столе Ивана стояла расчехленная машинка, лежали исписанные листки. Таня не удержалась, заглянула. Интересно все-таки: что же так интенсивно день и ночь творил муж? Это были стихи, которые перемежались непонятными ремарками типа: «Тут марш. Знамена справа. Далее см. Пандалевский. Танец». Таня пробежалась глазами по стихотворным строчкам и нахмурилась. Она ничего не понимала.
На трассе БАМ лежит ночная мгла…
О, стройка века, наше поле боя!
Мне радостно, легко, судьба моя светла —
Она навеки связана с тобою.
Дальше шло в том же духе. Это к какому-нибудь капустнику, что ли? Конкурс пародистов? Она вспомнила вчерашнее лицо Ивана и от этой гипотезы отказалась. Чего-чего, а веселья в лице мужа не было. Тогда что?
На другом листке было крупными буквами выведено:
«БАЛЛАДА О КАМЕРНОЙ МУЗЫКЕ». Кривые, сбегающие вниз строчки повествовали о беспризорниках, которые сначала стучали на зубах, как в фильме «Республика ШКИД», и пели про свою несчастную долю, а потом появился какой-то большевик и начал вещать про грядущую светлую жизнь. Были там такие строки:
Революция заботится о детях.
Кто б ты ни был раньше — жулик, вор,
Для тебя построим дом наш светлый,
Выведем на жизненный простор.
Для начала мы вас сводим в баню,
Подстрижем и выдадим штаны.
Все вы — Васи, Пети, Коли, Вани —
Очень революции нужны.
Потом началась обещанная светлая жизнь в трудовой коммуне.
Их читать учили, дали книги,
Чтобы сделать грамотных людей —
И произошли большие сдвиги
В темной психологии детей.
От этих «сдвигов в психологии» Таню разобрал неудержимый хохот. Отдышавшись, она дочитала балладу. Кончалась она тем, что чистые, «окультуренные» дети сидят в светлом и прекрасном зале филармонии и, затаив дыхание, слушают концерт камерной музыки. Это, по крайней мере, объясняло название Ванькиного шедевра: от «музыки» на зубах в сырой камере до камерного оркестра в царственном зале. Ловко.
На следующем листочке было что-то про стальных коней, надежных, как верные друзья, и верных друзей, крепких, как стальные кони. Дальше Таня читать не стала и положила листочки на место с каким-то непонятным ей чувством. Ей было не по себе. Она заварила кофе. Лишь выпив две чашки, поняла, что за чувство переполняло ее — это брезгливость и неловкость за Ивана, словно она застала мужа за каким-то постыдным, непристойным занятием. Ей очень хотелось выяснить, во что это он ввязался, но она не хотела первой заводить этот разговор. Неудобно как-то. Захочет — сам расскажет.
Вернулся он в приподнятом настроении, с букетом гвоздик, расцеловал жену, умял три четверти курицы и целую сковородку картошки и, поблескивая довольными, замаслившимися глазами, повлек Таню в комнату, на кровать — исключительное событие, достойное занесения в анналы семейной истории. Ей бы, дуре, лежать да молча радоваться, но радости что-то не было.
— С чего это ты вдруг? — спросила она, когда Иван, слезши с нее и немного отдышавшись, потянулся за «Беломором».
— Это тайна! — весело ответил Иван. — Ничего, скоро узнаешь.
В четверг, спихнув тяжелейший зачет по высшей математике, к которому она готовилась неделю, Таня приползла домой, еле-еле найдя в себе силы переодеться и помыть руки, свалилась в постель и заснула мертвым сном.
Но отоспаться не удалось. Разбудили ее настойчивые толчки. Она открыла глаза и увидела над собой разрумянившегося, возбужденного Ивана в выходном костюме. Он тряс ее за плечо и приговаривал:
