Неподалёку отсюда — бар, первый после Тама. Нигерийское пиво стоит вполовину дороже алжирского. Но и сама бутылка в два раза больше, и запас их здесь, по видимости, неисчерпаем. Кто-то начинает зазывать по две бутылки на каждого — затем начинается вечеринка, гомон разговоров, взрывы хохота, драки, застольные песни и ритмичные хлопанья в ладоши.
Когда ночью бар закрывается, восемнадцать крикливых пивных маньяков бросаются к грузовику и отправляются в путь, каждый с бутылкой в руке, крича, смеясь, прямо во тьму — десять километров, двенадцать, а может быть и тридцать, затем где-то они останавливают грузовик в песках и продолжают праздновать — гонясь друг за другом во тьме, катаясь, напиваясь, борясь, трахаясь, смеясь, икая и блюя — и так до рассвета, пока все не падают замертво на песок, кто куда.
84.
Я просыпаюсь от хлопка палатки, похожего на щелчок кнута. Поднялся ветер. Четыре часа. Всё покрыто белым песком: мой спальник, мой компьютер, мой чемодан, даже моё тело. Веки трутся о глаза, как наждачная бумага. Воздух слишком густой, чтобы дышать.
Мне страшно. Я не смею оставаться лежать в своём спальнике, я боюсь быть погребённым под этим песком, если снова засну. Я вылезаю оттуда, чтобы осмотреться. Палатка наполняется ветром, как шарик, и почти поднимается с земли. Грузовика уже не видно. Всё исчезло. Луч фонаря бесполезен против летящего песка.
Я одеваюсь и заворачиваюсь в спальник как в одеяло. Проходит несколько часов. Песок шуршит по холсту палатки. Глупые цепочки слов побегают у меня в голове. В гостях хорошо, а дома лучше. Не бойтесь, молодой человек. Здесь, где шорох пальм, и падает финик к ногам.
Иногда мне кажется, что ветер утих, иногда — что он усиливается. Рассвет ничего не меняет; воздух всё так же непроницаем. Я вижу, точно окружённый стеною. Меня постепенно пробирает ужас.
Я полощу рот от песка водою из фляжки, макаю в неё кончики пальцев и протираю ноздри, чтобы было легче дышать. Считайте, мне повезло, что есть вода. Вы что, не видите, что не хватает воды?! Чего бы я не дал за стакан минеральной воды!
Девять часов. Я пытаюсь вспомнить точно, где находился пропавший грузовик. Всякий, кто изучал песчаные бури, знают, что они всего опасней у земли, где, подобно ковру-самолёту, плавно скользит тяжёлый песок. Более лёгкие песчинки скачут и подпрыгивают. Но по-настоящему вверх поднимается только пыль.
Когда эту пыль уносит прочь, песок продолжает двигаться над землёй, как густое, низко летящее облако с ясно очерченной верхней границей. Нередко можно видеть плечи и головы людей, торчащие из такого вот песчаного облака, как из ванной, сообщает Баньоль. Когда земля состоит из грубого гравия и камней, облако может достигать шести футов в высоту, но когда это, как сейчас, сыпучий песок, облако заметно меньше.
Итак, высокий грузовик может оказаться моим спасением. Если я правильно помню. Он стоит не дальше, чем метрах в десяти. В крайнем случае, в двадцати. Когда я окажусь в грузовике, мне, может, удастся высунуть голову из-под песка и начать дышать снова. Другие, наверно, уже там. Все остальные тридцать один человек. Мне надо туда добраться!
Но что если я пройду мимо него? Все авторитетные источники говорят, что во время песчаной бури двигаться нельзя, надо оставаться на месте. Что если я не найду дороги обратно? В гостях хорошо, а дома лучше. Я останавливаюсь. Боже мой, Боже, почему я здесь?
Неожиданно, как видение в сонате си-бемоль Шуберта для фортепиано, я понимаю, что это моё последнее мгновение. Что я сюда пришёл умирать.
Умереть от передозировки героина в общественном туалете в Стокгольме или из-за передозировки пустынной романтики в песчаной буре в Сахаре — по глупости одно стоит другого. Я же Кришна, и зовут меня Харе! Дарвин, проснись и восстань!
85.
L’homme est entre sans bruit, — говорит Тейяр де Шарден о рождении истории. Человек вошёл бесшумно. Пришёл без объявлений. Возник без суматохи. Прибыл беззвучно.
А как он уходит прочь? Так же беззвучно?
А зачем кричать?
Надо только подождать, пока всё кончится.
86.
Смерть не входила в моё образование. Двенадцать лет в школе и около пятнадцати по разным университетам. И мне не дали никакого образования в искусстве умирания. Не думаю, что о смерти даже упоминали.
Даже сейчас, после приезда в Арли, после долгого сна, в котором я забыл обо всём, после душа, когда я наполнил резервуары моего тела водою, — даже сейчас, когда ужас ослабил хватку, я считаю странным, что никогда не учился смерти.
Хотя нет, однажды было. Норвежский философ Тённессен читал лекции по практической философии. Он говорил:
Рождение — это прыжок вниз с небоскрёба.
Жизнь — это постоянная борьба со смертью.
Смерть — это единственное неизменное в жизни.
Смерть — это единственное, о чём надо беспокоиться.
Думать о чём-то другом, кроме смерти, — бегство.
Общество, искусство, культура, вся человеческая цивилизация есть не что иное, как побег, один огромный коллективный самообман, желающий заставить нас забыть, что всё время мы падаем в воздухе и с каждым мгновением становимся ближе к смерти.
Кто-то из нас добирается туда в считанные секунды, кто-то за несколько дней, другие — за несколько лет, — но это не имеет значения. Точка во времени не имеет значения; что имеет значение — так это конец, ожидающий всех.
«И что из этого, — спросил я. — Что же делать за эти семь секунд или семь десятилетий, которые остаются?»
Тённессен порекомендовал, если я правильно помню, полную пассивность. Нам не следует делать ничего, поскольку неизбежной смерти нам не миновать, а всё, что происходило на этом пути, не имеет значения.
С этим выводом я не мог согласиться.
Я полагал, что виной тому — образный язык Тённессена. Если только что спрыгнул с небоскрёба и жить остаётся только семь секунд, — ОК, действительно, довольно бессмысленно что-то пытаться делать.
Но жизнь — это не прыжок с небоскрёба. Ведь у тебя не семь секунд, а семь десятилетий. Достаточно, чтобы пережить многое и сделать многое.
Краткость жизни должна не парализовывать нас, но отвращать от разжиженной, неконцентрированной жизни. Задача смерти — подтолкнуть человека к главным вещам.
Вот как я чувствовал, когда мне ещё не было тридцати и передо мною была длинная дорога к булыжникам на мостовой внизу. Я даже их не видел. Теперь я вижу, как они устремляются ко мне, и чувствую, что падаю головой вперёд.
И тогда я понимаю, что что-то пропущено в моём образовании. Почему я никогда не учился умирать?
Открытие Кювье
The less intellectual races being exterminated[44]
