— Лжешь, княжна. А второй повод?
— Подожди, я еще с первым не разделалась. Я не для того тебя так… ну, чтобы, мол, в наказание розгами отхлестать. Хоть ты и заслужил.
— Неправда. А зачем тогда раздела?
— Правда. А затем, что мы как бы в осаде. Грифон разъярился, летает и снаряды сверху бросает. В основном на дом, но и в нас целился. Так что выйти невозможно. А поскольку здесь полно пара, вот я и решила, что лучше будет одежду в предбаннике сложить. Потому что тут намокнет, и если придется бежать в лес…
Это звучало не очень складно, если она говорила всю правду и только правду. Дебрен робко рассчитывал на то, что все-таки и не всю, и не только.
— Рассудительная ты девица.
— Второй повод тот, что надо было привести в порядок твои раны. Не знаю почему, но всякий раз при наших встречах страдает твой зад. И каждый раз все сильнее. Я думала, что у тебя та рана, которую лечили палочкой, раскрылась, ну, та, на мосту, но увидела… то есть почувствовала… в общем, заметила, что ты новую заработал. Вот я и решила: коли уж он, бедняга, все равно сознание потерял… Я правильно рассудила? Ведь если б ты был в сознании, то не разрешил бы?
— Ты просто читаешь мои мысли.
— А сижу я близко по той простой причине, что хорошая лекарша обязана в случае чего прикрыть пациента от падающей балки. И в этом нет ничего личного. Это третий повод.
— Понимаю… — Он немного переждал. Однако самые долгие размышления не заменяют нескольких кратких слов, поэтому он переломил себя и, не отрывая лица от пихтово-льняной подушки, спросил: — И это… все поводы?
Она молчала. Где-то далеко, в другом мире, лопнул гонт,[9]затрещала балка, получившая чем-то тяжелым, падающим сверху. И зарычал Збрхл. Скорее от ярости, чем от удара. Сзади долетали ритмичные шлепки воды по доскам скамьи. Холодный туман раздробленных капель приятно щекотал ступни Дебрена и — правда, не столь приятно — напоминал о том, что блаженствовать в тепле удастся недолго. Крыша протекала. Пока еще не сильно, но деревянный домишко был не столь солиден, как жилой дом. То, что так хорошо удерживало кровлю, могло одним махом развалить половину мойни.
— Каждые три бусинки, — проворчала Ленда. — У него должен быть запас камней и балок где-то недалеко отсюда. Летит, берет следующую. Бросает, возвращается, берет…
— И давно?
— Ну, пожалуй, с клепсидру будет.
Дебрен поднял левую руку, ощупал голову. Раньше его сдерживало не столько опасение обнаружить осколки кости, сколько боязнь уткнуться локтем в грудь Ленды. Он не рисковал к ней прикасаться — боялся реакции девушки. И своей. Оба были практически голыми; он чувствовал ее тепло спиной, боком, к которому она прижалась. Было жарко, было темно, а у тьмы был цвет размытого в пару кармина. Ну и — главное — это была она, Ленда Брангго, девушка, о которой он мечтал шестнадцать самых долгих в жизни месяцев.
— Целую клепсидру я был без сознания. Тогда почему?.. Ты уже давно должна была быть в трактире. Здесь достаточно одного большого камня…
— Я не смогла бы тебя дотащить. Ноги… малость болят. Не знаю, успели бы мы. Это оборотистый урод. Где уверенность в том, что он бросает камни со всей доступной ему скоростью? Возможно, на то, чтобы долететь, ему надо меньше времени. Или берет несколько камней сразу, один бросает, а потом кружит и ждет. Не знаю. Я в грифонах не сильна. А ты?
Он не помнил. Виной тому были не притолока трактира, построенного по средневековым меркам, и не столб-грифонохрон или алебарда. Виной была Ленда. Он позволил себе заняться тактическими размышлениями, потому что ошибался, полагая, будто забудет о раздетой Ленде, опирающейся о раздетого Дебрена. И в течение бусинки это даже помогало. Только беда в том, что потом начало мешать.
— Ты себя хорошо чувствуешь? — забеспокоилась она. Правая рука, та, что была со стороны его спины, формально выполняющая роль щита от падающих на пациента балок, дрогнула, направилась было вверх. Но тут же вернулась. А голос Ленды — по-прежнему заботливый — сделался деловым. Каким и должен был быть у лекарши. — Ты потерял много крови. Вот уж не знала, что из ягодиц может так течь. Впрочем, и цапнул он тебя глубоко. Как только выберемся из этих гор, тебе надо будет обратиться к какому-нибудь лекарю. Из тех, что красоту подправляют.
— Ехидничаешь? — Он действительно не знал.
— Ты забыл? Мы же друзья. Или когда мы перебрались на эту сторону холмов, тебе расхотелось? Но поскольку пока что ты мне этого официально, в глаза, не сказал, я тебе как другу советую. С красивым гладким задом ты будешь лучшей партией. Женщины гладеньких любят.
Черт! Он по-прежнему ничего не знал. Разве что проблема стала малосущественной. Он чуть не оглянулся, не посмотрел ей в лицо.
— Расхотелось? — медленно повторил он. — Ленда, раз уж мы тут одни. Что ты вытворяешь?
— Я?
— Мечешься, словно тринадцатилетняя девчонка. Оскорбляешь всех, пьешь, на вывесках вешаешься, уехать грозишься…
— Тринадцатилетняя?
— Когда Петунка нас чуть было не перестреляла, ты молчала. А ведь она тебя хотела защитить, и достаточно было одного твоего слова…
— Но ты же не дал бы ей никого обидеть. Ты чародей. Что для чародея одна баба с ярмарочной стрелялкой? Вдобавок подъелдыкивающая.
— Подъелдыкивающая?! Йежин явился с арбалетом, вовсе не ярмарочным, словно на казнь! Мы их действительно напугали. То, что у Петунки нервы натянуты словно вожжи, еще не повод…
— Ты ей и в нервы тоже заглядывал? Не только под юбку?
— Я? Под юбку? Да ты что?.. У нее даже юбки-то не было. Она была в…
— Знаю, в чем она была. Я баба, так что у меня глаз на такие вещи. Но вот если мужик ухитряется подробно перечислить, что было на женщине, значит, либо он мужелюб, либо она на него очень сильное впечатление произвела.
— Я магун, — буркнул он. — У меня натренированная память. А вот с подробностями ты явно переборщила. Петунка была совершенно голой, в одной рубашке, к тому же куцей. Если б я был бы не в состоянии запомнить столько «подробностей», то мне и за палочку не стоило бы браться, чтобы кому-нибудь вреда не причинить.
— Голая? — До нее дошло только это.
— Под рубашкой! Ленда, чума и мор, не поворачивай кошку хвостом вперед!! Мы собирались о тебе говорить.
— Откуда ты знаешь, что под рубашкой ничего не было?
— Откуда? Оттуда, что видел! А если б не видел, то догадался бы! Думаешь, ты где? В Эйлеффе? Здесь зачуханная провинция, где грифона встретишь чаще, чем бабу в нижнем белье!
— Может, нам здесь и неизвестны кокетливые трусики и корсеты, но кальсоны-то уж мы знаем двести лет. Если не дольше.
— Мы говорили о холмах, — просопел он. — Что должны были означать твои слова о том, будто я раздумал? Что, дескать, мне?..
