Она въехала в Мидлвэй, отыскала указатель университета и привела себя в порядок в туалете факультета зарубежной литературы. Выбросила парик, кое-как разгладила платье, которое заказала по каталогу «Миледи» — что-то ниспадающее мягкими складками, делавшее ее мало-мальски похожей на даму. Сунула ноги в лодочки и отправилась на прием к декану. Десять минут спустя он уже знакомил ее с факультетом, но, пожимая руки будущим коллегам, она думала только о том, как бы избавиться от оставшегося в канистрах бензина, чтобы не устроить в городе пожар. Ни на миг ей не пришло в голову, что Механик мог бы ей помочь. После долгого пути ее так и не покинуло чувство полнейшего одиночества, а когда они наконец встретились, муж не узнал ее. Он расстался с Анджелой Дэвис, а встретил Барбару Хендрикс. Такой, с туго стянутыми волосами, он ее побаивался.
Следуя указаниям своей консультантши по имиджу, Глория стала носить узкие костюмы, похожие на те доспехи, что напяливают на взмыленных суперженщин в рекламе дезодорантов. С материей она мухлевала: синтетическая фланель, шерстяная шотландка по пять долларов. Ну не могла она ассигновать много денег на одежду, которую надевала только для маскировки.
Ее выросшие в бедности ноги протестовали против обуви богатых, созданной для ножек, никогда не ходивших босиком по земле, по камням, по грязи, никогда не болевших от скверных туфель, никогда не принимавших формы картонной «Баты», которую носят в приюте по воскресеньям, каждую неделю меняя местами — раз на левую ногу, раз на правую, — чтобы не снашивать все время с одной стороны. Ее ступни раздались в ширину, и она время от времени делала им уступку на полразмера. Вечером она растирала опухшие пальцы, и освобожденные ноги напоминали об американских колодках острой и неотвязной болью.
Дома она обуви не носила и в любую погоду босиком ходила за газетой в конец аллеи. Подошвы чувствовали что-то полузабытое из детства, и она пританцовывала на ходу. Каждое утро Пастор смотрел, как она виляет бедрами, словно вновь став девчонкой из Порт-Банана, которую шлепали, чтобы подобрала зад. А на обратном пути, листая «Мидлвэй Тудэй»[20], она расходилась еще пуще, ножка влево — ножка вправо, и бросала Пастору через плечо: — я делаю зарядку, ваше преподобие!
— Я понимаю, миссис Паттер, — отвечал Пастор. — В здоровом теле здоровый дух, это прекрасно как молитва.
Да, она полюбила этот квартал, отвоеванный, дом за домом, у города белых. Так было заведено в те годы: когда вселялся негр, белый сосед съезжал, продав свой дом другому негру, что влекло за собой, как в игре в домино, переезд следующего белого. Тот спешил продать дом, боясь, что за него уже ничего не дадут, если вдруг не останется больше негров-покупателей. Дом был деревянный, совсем простой, с верандой и гамаком для теплых летних ночей, с лужайкой и иудиным деревом. Здесь они зачали и вырастили Кристел. Здесь жизнь, которая больше не была у них общей, сосредоточилась вокруг маленькой девочки; это был подарок небес — и ее удивительная красота, и бойкость, выделявшая Кристел среди ровесников, которых она превосходила во всем, что бы ни делала. Родители ревностно следили за ее развитием, учили и наставляли; отец занимался воспитанием наравне с матерью, а затем, поскольку у него было больше времени, и вовсе оттеснил ее.
В любительском видеофильме, который Механик снял в праздник матерей, двенадцатилетняя Кристел на вопрос: на кого ты хочешь быть похожей? — ответила: на Мэрилин Монро; а на вопрос: на кого ты не хочешь быть похожей? — НА МОЮ МАТЬ! Повернув свое хорошенькое личико к камере и глядя прямо в объектив, она объясняла, что не хочет быть такой женщиной, которая жертвует своей личной жизнью ради общественной, работает до двух часов ночи, в выходные запирается у себя в кабинете, наверстывая упущенное, едет в отпуск, только если приходится сопровождать в Европу группу студентов, по утрам заставляет их заниматься, после обеда водит на экскурсии, а тем временем Кристел и ее отец — они ездили вместе — должны сами себя занимать: возьми книгу и почитай!
Кристел заявила перед камерой, что хочет много детей, мужа и дом, в котором всегда уютно!
Они очень смеялись все втроем, когда смотрели кассету, стараниями Механика обильно сдобренную шуточками, белочками-зайчиками, которые бегали друг за другом, играя в догонялки. Он ускорял темп, чтобы показать, до чего Глория у них НЕУГОМОННАЯ. Закончилось все разлетающимися розовыми сердечками. JUST KIDDING![21]— гнусавила Кристел, перенявшая у бабушки с дедушкой канзасский выговор. — JUST KILLING! IT’S A JOKE![22]Сердечки слетелись вновь и сложились в слова: I LOVE MUM[23], SPLATCH!!!
Но Глории стало не до смеха, когда однажды вечером она обнаружила, что праздничное платье для Кристел, платье к ее первому балу, уже куплено, — а она-то радовалась, предвкушая, как посвятит полдня дочери. С каким удовольствием она бы перебирала шелка — понежнее или поярче? — искала туфельки под цвет.
Может быть, даже подарила бы ей нитку натурального жемчуга. Ей хотелось насладиться ролью счастливой матери очаровательной девочки-подростка, чтобы все увидели, чтобы все восхитились, прежде чем она выпустит дочку в свет и будет, изнывая от беспокойства, в полночь ждать ее домой: пиво, травка, скорость, поцелуй, а все шелковое платье!
Оно было уже тут, разложенное на диване, его купили с ПА, заранее, за неделю до бала. Зачем же? — спросила Глория. Ответом был поток упреков из хорошенького ротика, который между двумя глотками кока-колы объяснил ей, что у всех девочек платья уже есть, а она боялась, что не останется того фасона, который ей хотелось, и Па специально ушел с работы, Па повел ее в универмаг, Па помог ей выбрать.
— Но я же говорила, что хочу купить тебе платье сама, что мне это будет приятно!
— Ах, тебе будет приятно, конечно, всегда главное, чтобы тебе было приятно! — Девчонка перешла в наступление: — А я, обо мне ты хоть немного думаешь? — и она разрыдалась. А отец, чтобы утешить дочку, обещал, что отвезет ее к бабушке и та сама оденет ее к торжественному событию. Оставь, говорил он Глории, кривя губы: мол, ничего страшного не произошло и лучше не настраивать Кристел против себя. Оставь.
Глория так и не увидела свою дочь в бальном платье; она утешалась, говоря себе, что вся эта дребедень — прошлый век и ей вообще не стоило встревать, потому что на ее взгляд этот маскарад просто смешон. Теперь Кристел больше жила у дедушки с бабушкой, чем дома. На этом настоял Механик, чтобы ребенку не готовить самому обед, а часто и ужин. Целыми днями она ждала родителей, сидя перед телевизором с телефонной трубкой у уха: они с лучшей подружкой не просто разговаривали, а включали одну и ту же передачу и обсуждали ее по телефону, как если бы сидели рядом.
Глории пришлось согласиться: нельзя обрекать дочь на такое одиночество при живых родителях. А потом и он стал ужинать у отца с матерью, ему хотелось садиться вместе с Кристел за настоящий стол, без бумаг, без самоклеек, без крысы. Пожар и наводнение послужили ему предлогом, чтобы перевезти туда свои компьютеры. Встречались они в университете. Последний раз Глория видела мужа два дня назад: она парковалась на стоянке, а он как раз выезжал. Он ее не заметил, а ей показалось, что он изменился, как-то постарел. Она вдруг ощутила прилив нежности и решила, что позвонит ему, как только доберется до своего кабинета. Но не успела открыть дверь, ее так одолели со всех сторон, что она не знала, за что хвататься. Вспомнив вечером, что так и не позвонила, Глория поклялась себе сделать это с утра, как только встанет.
