Селесте Баэс никогда не испытывала влечения к женщинам. И что бы там злые языки ни говорили по поводу ее агрессивного поведения, манеры одеваться или резкости движений, никогда до этого знойного полдня в саванне ей не приходила в голову мысль дотронуться до женщины, ну разве только помочь во время родов. Поэтому сила электрического разряда, который пробежал у нее по спине, когда она нечаянно узрела наготу Айзы, ее ошеломила.
Что за сила обольщения исходила от этой поразительной девушки? Откуда бралась энергия, которую она излучала и которая, словно гигантский магнит, притягивала всеобщее внимание? Как могло случиться, что даже она, Селесте Баэс, явно подпала под действие такого мощного заряда?
Она застыла в кресле-качалке, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, с сигаретой в одной руке и стаканом рома — в другой, и долгое время наблюдала за тем, как солнце скрывается за арагуанеями, которые росли на границе ее земель с западной стороны. Ей хотелось разобраться со своими сложными чувствами: за последние часы на душе столько всего накопилось, — и, стараясь быть честной, решить, чего она больше желает: чтобы Асдрубаль Пердомо прямо сейчас взял ее за руку и повел на конюшню, поставил на колени и проник в нее с такой же силой, как когда-то Факундо Каморра, или же лечь с Айзой Пердомо на огромную кровать — ту самую, где много лет назад она родила ребенка, обреченного на забвение, — и начать нежно ласкать ее, чтобы в конце концов погрузить лицо в бездонную пропасть, обрамленную колечками черных волос.
Она устыдилась собственных мыслей, а затем почувствовала злость и даже ненависть к девушке, которая нежданно-негаданно возникла в ее однообразном существовании, будоража и повергая ее в давно забытое состояние тоскливой тревоги, как вдруг услышала, как та спрашивает у матери, можно ли начинать мыть кухню, и поняла, что дело не в девушке и не в ее великолепной наготе, а в том, какими глазами она, Селесте Баэс, на нее смотрела, и в жажде обладания, которая охватывает любого человека, когда он видит перед собой что-то столь необыкновенно прекрасное.
Темнело, а для Селесте Баэс никакое зрелище на свете не могло сравниться с сумерками в саванне, когда солнце скрывалось за горизонтом, на земле все приобретало серый цвет, а в небе перемешивались голубой, белый и алый.
До ее слуха донеслись стук копыт и крик человека — и тут он показался: пригнувшись к шее нервной кобылы, гнал перед собой — с лассо в руке — табун лошадей, приближавшихся легким аллюром, с развевающимися гривами. Собака, крохотной молнией носившаяся вокруг, помогала хозяину удерживать животных всех вместе. Облако пыли, оставляемое ими позади, поднималось выше самых высоких пальм, а судя по нетерпеливому нервному ржанию, двум лошадям удалось-таки вырваться и скрыться в полумраке.
Однако всадник завел табун в загон из необструганных досок, позволил молчаливому индейцу его закрыть и, даже не слезая с лошади, напился воды и ускакал обратно, в сторону ночи, вдогонку за беглецами, сопровождаемый тенями, лаем и стуком копыт. В мирном покое равнины, который в такое время уже ничто и никто не мог потревожить, Селесте постепенно начала понимать — по тому, как тяжело дышала кобыла, по ржанию преследуемых, по окрикам человека, по ответному лаю собаки и по ударам лассо о седло, — что именно происходило в темноте; действие словно достигло кульминации — и тут из мрака вынырнула голова одной лошади, затем другой, показалось облако пыли и в завершение — босоногий всадник, которому даже не нужны были шпоры. Теперь, когда все животные наконец были собраны, он подъехал и остановил свою лошадь возле галереи, снял с головы широкополую шляпу, отер пот и почтительно поздоровался:
— Добрый вечер, хозяйка! Сто лет вас не видел.
— Добрый вечер, Акилес… И правда давно не виделись.
Мужчина взмахом руки указал на дом, в котором уже зажегся свет, раздавались голоса и происходило какое-то движение.
— Гости?
— Они останутся. А тебя я захвачу с собой в главное имение. Никанор ослеп, и мне необходимо, чтобы там в мое отсутствие оставался надежный человек.
Всадник несколько секунд размышлял, а затем обвел взглядом всё вокруг, словно стараясь охватить бескрайнее пространство:
— Я уже стар и привык к мысли, что меня похоронят здесь, под саманом[30], рядом с моей Наймой.
— Там тебя и похоронят, если уж тебе так нравится, но прежде поедешь со мной. Слезай с лошади и выпей глоток… Льяно исторгает из себя много пыли, и она упрямо норовит забиться в горло.
Старик подчинился, расседлал свою кобылу, которая самостоятельно направилась в конюшню, и, не спеша поднявшись по ступенькам, остановился — выпрямившись, все так же со шляпой в руке, — перед женщиной, которая до краев наполнила стакан ромом и протянула ему, указывая на табуретку.
— Сядь! — попросила она. — Тебе надо о многом мне рассказать… Как идут дела в хозяйстве?
— Ждем засуху, которая уже на подходе и обещает быть жестокой. — Акилес расположился поудобнее, не торопясь сделал глоток и с расстановкой добавил: — Приплод был удачным, и родилось несколько жеребят от Бесстрашного, которые могли бы стать чемпионами, но, к несчастью, нескольких увели прямо у меня из-под носа. — Он помолчал. — Я мог их вернуть, но не захотел подливать масла в огонь и обострять семейные распри.
— Кто это был?
— Ваш кузен, Кандидо Амадо[31].
— Любимец самуро[32]и грифов, — непроизвольно добавила Селесте Баэс, следуя семейной традиции: такова была обычная присказка при упоминании кого-то из семейства Амадо. — Из него получился такой же вор, как и его отец?
— Со всем моим уважением к великому сукиному сыну, каким был дон Кандидо, отпрыск оказался еще более хитрым и изворотливым. Старик, по крайней мере, не отпирался и, если тебе удавалось доказать, что его люди увели у тебя жеребенка, возвращал его с извинениями и бутылкой каньи[33], а Кандидито — лицемер и склочник почище базарной бабы, уж вы простите за сравнение.
— Придется с ним познакомиться.
— Он вам не понравится.
— Амадо никогда никому не нравились. Разве что моей бедной тете Эсмеральде, которой без разницы, что обезьяна арагуато, что Амадо.
— Любимец самуро и грифов… — Старик кивнул на дом: — Люди из льяно?
— С моря. Они никогда не видели ни коровы, ни лошади.
Акилес Анайя, занятый делом — он тщательно сворачивал сигарету из желтоватой бумаги, — на секунду остановился, подумал, затем провел языком по шву и все так же неспешно закрутил концы.
