подняв на него глаза. — Я и не знаю, что я подумала. Ты не возражаешь?
Леон не мог двигаться. На самом деле он не мог дышать.
— Те, у кого я взяла щенка, думают, что ему около четырех месяцев, — сказала она. — Он привит. Если бы я не забрала его, они собирались…
— Пес из приюта? — хрипло спросил он. Маленький, с бездонными карими глазами, в которых была душераздирающая грусть, с черной шерсткой в серебристо‑белых пятнах… он был удивительно мил.
— Да.
Леон откашлялся.
— У него есть имя?
Она покачала головой.
— Ты должен сам дать ему имя.
Он не хотел этого делать. Он не мог.
В его памяти всплыли картинки из детства. Такой маленький щенок у него уже был много лет назад. Он был таким же беззащитным и хрупким, как этот. Это была его собака… но ненадолго.
Он не знал, сможет ли снова взять собаку.
— Леон? Он тебе не нравится?
Он выдохнул, тяжело дыша. Конечно, щенок ему нравился. Как могло быть иначе?
— Что же? — тихо спросила она. — Леон?
Ее глаза внезапно наполнились слезами.
— Я поступила неправильно?
— Нет, — быстро произнес он. Она была такая милая, но она не понимала. — Нет.
— Тогда что не так?
Этти была не просто мила, она была проницательна. Она читала его мысли. И он не мог этого вынести.
— Это не важно, — отрезал он, пытаясь остановить ее расспросы.
— Если это не важно, то ты можешь спокойно сказать мне, в чем дело.
Он почти улыбнулся ее простой логике.
— Ты же не хочешь рыдать над историей о бедном, маленьком, богатом мальчике.
— Но, Леон…
— Этти, ты должна принять это как факт, — прервал он неловко. — Я не могу говорить, давай оставим все как есть.
Он не хотел вопросов, не хотел вспоминать. Его рот пересох. Он не хотел держать щенка на руках. Он не хотел чувствовать рядом с собой его маленькое теплое тельце. Ему нужно было время подумать. Но Этти продолжала смотреть на него умоляющим взглядом и лишала его силы воли.
— Леон…
— Соседка подарила мне щенка, — начал он, прежде чем она смогла произнести что‑то еще своим хриплым, сладким голосом. — Но моя мама избавилась от него через несколько недель.
— Избавилась от него? — нахмурилась Этти. — Ты же не хочешь сказать, что она…
— Именно это я и хочу сказать, — просто произнес он. — Они не интересовались мной, хотя я был их ребенком. Они были заняты своей карьерой. Своими делами. Им просто нужен был наследник. Они не хотели настоящего ребенка. Настоящий ребенок был… — Он замолчал, отрывая взгляд от Этти, чтобы сосредоточиться на маленькой собачке, которая так доверчиво прижалась к его рукам. Но он не смог защитить того, первого щенка…
Леон затаил дыхание. Он не должен был ничего говорить, но теперь он начал, бередя эту старую рану. И, начав вспоминать, он не мог остановиться.
— Одного ребенка им было более чем достаточно, и, поскольку я был ребенком привилегированным, моя мать считала, что обязана обучить меня чему‑то и позаботиться о том, чтобы меня не избаловали.
— Не избаловали? — тихо повторила Этти.
Он снова посмотрел в ее выразительное лицо и увидел, что она начинает понимать.
— Она была жестока с тобой? — спросила она.
Леон не мог вынести сочувствия в ее глазах. Зачем он это сказал? Он терпеть не мог вспоминать, насколько слабым он был когда‑то. Он никогда не хотел, чтобы кто‑то снова имел над ним власть. Ни физическую. Ни эмоциональную. Ни согласно договору. Никогда больше он не будет таким уязвимым.
— Леон…
— Мне очень повезло. — Он попытался успокоиться. — У меня было лучшее образование.
«Никогда не показывай слабость. Никогда не признавайся в неудаче. Всегда борись».
— Но она сделала тебе больно. Не только твоему щенку. Она сделала тебе больно. — Этти подошла ближе. — Она наказывала тебя?
— Конечно! — Слова сами слетели у него с губ. — Она заставляла меня принимать ледяной душ. По пять минут. Читая при этом стихи, решая вслух уравнения. Это был один из многих ее способов… — Он сделал паузу, тяжело дыша. — Просто мелочи, которые она делала для…
— Для того, чтобы мучить тебя.
— Для того, чтобы укрепить мою волю. — Леон поморщился. — В дождь или мороз я бегал босиком, по два часа сидел запертым в темном шкафу, если я смел дерзить ей… Все эти вещи не оставляли следов на теле, но научили меня контролировать себя. Не плакать. Не показывать слабость, гнев, любовь. Никаких эмоций.
Не злиться. Но и не любить. Не показывать чувств. Вместо этого он научился спокойствию, а еще закрываться от людей, оставаться невозмутимым, дышать, думать. Только вот именно сейчас эти навыки не помогали ему — он не мог ничего сделать с тем, как Этти смотрела на него.
— Это сработало, — сказал он, упрямо отрицая то, что видел в ее глазах. — Я вырос с устойчивой психикой. Независимым человеком, которой может полагаться только на себя.
— Ты не мог рассказать своему отцу?
— Он знал. — Голос Леона предательски дрогнул. — И он ничего не сделал.
— Ты не мог рассказать больше никому?
Там не было никого другого. На нем никогда не было никаких физических следов. Но его не покидало чувство, что их старая соседка, жившая в соседнем доме, что‑то подозревала. Вот почему она подарила ему того щенка. Каликс был самым последним в помете, как и этот маленький пес.
Его мать согласилась подозрительно легко — сказала «да» этой хорошей старой женщине. Леон должен был понимать, что это было слишком похоже на обман. Он должен был догадаться, что пропажа щенка, которую устроила его мать, была очередным инструментом для закалки силы воли — сын должен был познать душевную боль и защитить себя от нее в будущем. Чтобы никогда больше не проигрывать. Собака не имеет никакого значения. Важен только бизнес.
Он никогда больше никому не доверял.
— Вот почему ты был счастлив пойти в школу, — прошептала Этти.
— Это было облегчением для меня. — Леон не хотел больше ничего рассказывать. Но воспоминания, раз выпущенные из заточения, рвались наружу. — Она нашла другие способы воспитывать меня, когда я был вне дома. Когда тебе говорят что‑то снова и снова, ты начинаешь верить в это, особенно когда человек, говорящий с тобой, должен быть твоим защитником. Она отгораживала меня от всех.
Ее слова отозвались эхом в его голове:
«Они хотят дружить только из‑за твоих денег. Они хотят использовать тебя. Но ты сам не сделал ничего, чтобы заслужить то, что имеешь. Ты ничего сам не добился».
Он слишком поздно понял, что сказал все
