чувствовал себя еще лучше. В толпе корейцев он буквально оживал и напоминал прежнего Бакуту, каким он был на корме «Звезды советов». Он нисколько не боялся японских часовых, и те боязливо сторонились русского великана. Боцману ничего не стоило дать меткий пинок конвойному, и офицеры были бессильны что-либо предпринять, ибо командование крейсера решительно распорядилось избегать инцидентов с советским моряком.
Бакута работал за десятерых. Чудовищная сила, с какой моряк крушил камень, внушала японцам страх. Во время работы он во все горло распевал песни, и когда однажды офицер попробовал запретить ему пение, боцман положил у ног кирку и строго предостерег:
— Имейте в виду: там, где Бакута работает, там он хозяин. А тружусь я не для вас — все равно это пропадет пропадом, — работаю я для души и песни буду петь, какие захочу.
Корейцы обожали громадину-боцмана. В его присутствии никто не смел дотронуться до каменщиков — Бакута вел себя в тоннеле, как всемогущий хозяин. В несколько дней он перезнакомился со всеми корейцами и каждому из них дал русское имя. Печальный Андрей не мог удержаться от улыбки, слыша, как боцман командует.
— Яшка-конь, — орал он, — заходи слева! Гришка-камбала, гляди, по ногам попадешь!
Он учил неопытных владеть киркой и ломом, и нельзя было не смеяться, глядя, как кореец с блаженной улыбкой следил за размашистыми движениями боцмана.
Наведя порядок, боцман брался за кирку и объявлял:
— Сейчас запою, подтягивайте дружней!
И во все горло запевал странную, нескладную песню:
…На шхуне «Ломоносов»
Нас было пять матросов.
На север плыли мы
Проведать эскимосов…
На севере мороз.
Матросов было пять,
И ни один из них
Не хочет погибать.
Слабыми, нестройными голосами корейцы тянули что-то свое, но Бакута, с упоением круша камень и точно кому-то угрожая, гремел:
Но и во льдах мы пели,
Отважные матросы!
Команду отогрели
В ярангах эскимосы…
Правда, бывали дни, когда Бакута становился угрюмым и мрачным. В первый раз это произошло дней через двенадцать после побега Головина.
Однажды ночью в каюту наших моряков вошли восемь вооруженных солдат и заковали их в цепи. Японцы ушли, оставив двери раскрытыми, и вслед за их уходом железные стены задрожали. Послышался грохот, как будто на судно обрушился бурный водопад. Каюта заколыхалась. Пленники, насколько им позволяли цепи, приподнялись. Стены, потолок и пол закачались, как на плывущем корабле, и вдруг в каюту хлынул прохладный воздух. В конце темного коридора тускло засветилось мутное, расплывчатое пятно лунного света.
Подводный крейсер всплыл на поверхность океана. Кто-то подплывал к бортам крейсера, неслись приглушенные звуки голосов, как дальнее эхо, отдавалась беготня. Наверху отрывисто застучали дизели[4]. Друзья не сводили глаз с мутного зеленого пятна. Морской свежий воздух овевал их лица.
В лунном свете, подхваченный дуновением летнего ветра, кружился клочок бумаги, и люди глядели на него с таким восхищением, как они смотрели бы на сверкающие звезды ночного неба. Бакута, звеня цепями, порывался соскочить с койки. Нина и Андрей также рвались с коек, и им казалось, что стоит только скинуть цепи, и они, взбежав наверх, будут свободны. Но вот рядом, в кубрике корейцев, раздался отчаянный шум, крик, и тотчас жалобные вопли слились в заунывный вой. Корейцы выли до тех пор, пока в коридоре не рассеялся призрачный свет лунных лучей. Серебристый клочок бумаги перестал кружиться, стук дизелей прекратился, и опять закачалась каюта. Снова загрохотала вода — то заполнялись баластные цистерны, — и, плавно качаясь, корабль медленно опустился на дно.
Сирена возвестила о наступлении утра. Угрюмо хрипя, Бакута ушел на работу.
Вечером он возвратился еще более мрачным.
— Недостает трех корейцев в моей смене, — сообщил он Нине и, отвернувшись, чуть слышно промолвил: — Хорошие ребята… Они уже научились петь мои песни…
На другой день после всплытия корейцы работали вяло. Они опять еле двигались, закрыв глаза, и спотыкались на каждом шагу. Казалось, ничто уже не могло возбудить в них энергию и интерес к жизни.
Вечером, когда Нина, убрав корейский кубрик, намеревалась уходить, два японца внесли большой медный чан с водой. В кубрике появился офицер, он что-то сказал корейцам, и те безмолвно приблизились к чану. Японцы между тем сняли подвязанные к поясам небольшие мешки и, построив корейцев, раздали им мелкие медные деньги. Схватив монеты, корейцы окружили чан. Ничего не понимая, заинтересованная тем, что будет дальше, Нина тоже подошла к чану. Две пестрые рыбы игриво носились в воде.
Старый кореец с длинными обвисшими усами, присев на корточки, взял гибкий прут и опустил руку в воду. Раздраженные рыбы перестали плавать и, раздув жабры, остановились друг перед другом, как драчливые петухи. В следующую секунду они яростно бросились в бой.
— Яхх! Яхх! — азартно захлопали в ладоши корейцы.
И мигом зашумел кубрик, и несчастные рабы со смехом и криком обступили чан.
Наблюдая игру, офицер презрительно усмехался.
… Недолго печалился боцман. На другой день он опять пел песни, а ночами он долго не давал Андрею и Нине уснуть своими рассказами. Невозможно было понять, правду говорит старик или фантазирует, но друзья всегда слушали его, точно зачарованные.
Как-то раз Нина спросила Бакуту, был ли он когда-либо женат, имел ли семью, сыновей или дочерей. Этого было достаточно для того, чтобы боцман проговорил до утра, рассказывая поразительную историю.
— Никогда у меня не было жены, но дочь… дочь была, — тяжко вздохнув, начал он. — Ах, Джанина, Джанина… Где ты теперь, моя голубка?
— Что за имя? — изумилась Нина. — Как ее звали?
— Джанина, — довольный произведенным эффектом, повторил Бакута. — Она была итальянка.
— Итальянка?!
— Да, — как ни в чем не бывало, подтвердил боцман. — А что тут удивительного?
Как дети, слушающие сказку, Андрей и Нина, затаив дыхание, придвинулись к боцману.
И, упиваясь собственными словами, Бакута рассказал им, как однажды на улице Неаполя его внимание привлекла огромная толпа вокруг двенадцатилетней нищенки-певицы. Аккомпанируя себе на мандолине, маленькая итальянка пела песни, потом танцевала с бубном, вызывая всеобщий восторг. Но вот девочка протянула руку, и жестокие слушатели быстро разошлись. Бакута, по его словам, не мог стерпеть подобного бессердечия и тотчас увез
