этого дела, я считаю должным заявить о своем намерении освещать не все факты, связанные с ним. Мои доводы в пользу этого можно понять из следующего: во-первых, если я дам подробное изложение всех фактов, то не только возможно, но и вполне вероятно, что другие люди в связи с этим окажутся в стесненных обстоятельствах. Во-вторых, такое изложение, несомненно, более всего вызовет большую бдительность у некоторых рабовладельцев, чем было до того; это будет, конечно, охрана дорог, чтобы преградить путь к бегству из неволи всякому из дорогих мне собратьев.
Я глубоко сожалею о необходимости, которая принуждает меня замалчивать все важное, что связано с моим опытом рабства. Мне доставило бы, без сомнения, огромное удовольствие, так же как и придало бы значимость моему повествованию, если бы я позволил себе удовлетворить любопытство, которое, я знаю, существует у многих, и сообщил факты, объясняющие успех моего побега. Но я должен лишить себя этого удовольствия и не удовлетворять любопытства, которое это заявление могло бы вызвать. Я скорее позволю себе снести величайшие обвинения со стороны злонамеренных людей, чем оправдаю себя и таким образом создам опасность закрыть ту узкую лазейку, через которую брат-раб мог бы освободиться из цепей и оков рабства. Я никогда не одобрял того самого общественного участия, которым некоторые из наших западных друзей осуществляли то, что они называли тайной железной дорогой, но которая, я думаю, из-за их открытых заявлений перестала быть тайной[22]. Я чту тех добрых мужчин и женщин за их замечательное бесстрашие и рукоплещу им за их готовность подвергать себя кровавому преследованию, открыто признавая свое участие в освобождении рабов. Я, однако, вижу очень мало толку от этого как для них самих, так и для освободившихся рабов; в то же время, с другой стороны, я вижу и уверен в том, что эти откровенные заявления представляют собой несомненное зло для тех, кто еще не освободился. Чтобы просветить раба, ими ничего не сделано, в то время как хозяин начинает знать еще больше. Они побуждают его быть еще бдительнее и увеличивают его шансы при поимке рабов. Мы в долгу как перед рабами Юга, так и перед теми, кто бежал на Север; и, способствуя последним на пути к свободе, надо быть осторожнее, чтобы не сделать ничего такого, что, вероятно, может помешать оставшимся освободиться из рабства. Я должен оставить безжалостного рабовладельца в полном неведении о способах бегства, усвоенных рабом. Я должен заставить его вообразить себя окруженным мириадами невидимых мучителей, всегда готовых вырвать из его дьявольской хватки трепещущую жертву. Пусть он в одиночестве отыщет свой путь в темноте; пусть темнота, сопутствующая его преступлениям, окружает его; и пусть он чувствует, что в каждом шаге, который он делает, преследуя убегающего раба, он подвергается страшному риску помутиться в рассудке. Не будем же помогать тирану; не будем же светить ему, чтобы он мог отыскать следы беглеца. Но хватит об этом. Сейчас я перейду к изложению тех фактов, связанных с моим освобождением, за которое ответственность несу только я и за которое не может пострадать никто, кроме меня самого.
В начале 1838 года я вконец отбился от рук. Мне было непонятно, почему в конце каждой недели я должен отдавать вознаграждение за тяжкий труд своему хозяину. Когда я приносил ему жалованье за неделю, он, пересчитав деньги, смотрел мне в лицо со свирепостью грабителя и спрашивал: «Это все?» Его мог удовлетворить только последний цент. Однако, когда я отдавал ему шесть долларов, он иногда оставлял мне шесть центов, как бы поощряя. Меня же это возмущало. Я расценивал это как некое признание моего права на все. Сам факт, что он давал мне какую-то часть моей зарплаты, было, по моему мнению, доказательством того, что он признавал это право за мной. Мне всегда было неприятно получать эти крохи из-за опасения, что выдача нескольких центов успокоит его совесть и заставит его чувствовать себя этаким благородным разбойником.
Я всегда задумывался над тем, как освободиться, и, не находя прямых путей, продолжал работать по найму, чтобы собрать денег и купить себе свободу. Весной 1838 года, когда масса Томас приехал в Балтимор закупать товары, у меня появилась возможность обратиться к нему с просьбой позволить мне самостоятельно наниматься на работу. Он решительно отказал мне и обвинил в том, что я ищу всякую уловку, чтобы освободиться. Он сказал мне, что я никуда не могу ходить без его позволения и что в случае побега он не пожалеет усилий, чтобы поймать меня. Он убеждал меня согласиться с ним и покориться.
Он сказал, что если я хочу быть счастливым, то не должен строить планов на будущее. И добавил, что если я буду вести себя как следует, то станет заботиться обо мне. На деле же он советовал мне перестать беспокоиться о своем будущем. Казалось, он видел явную необходимость уничтожить мой интеллект, чтобы я довольствовался своей участью. Но, несмотря на него и даже на себя, меня все больше и больше захватывали мысли о несправедливости порабощения и путях освобождения. Через два месяца после этого я обратился к массе Хью с той же просьбой. Он не знал, что я уже обращался к массе Томасу и получил отказ. Сперва он тоже, кажется, хотел отказать, но, поразмыслив, дал согласие и предложил следующие условия: после работы по уже заключенным контрактам мне позволялось искать дополнительный заработок; в обмен за это право я должен был платить ему три доллара в конце каждой недели; на меня же ложилась и забота об инструментах, питании и одежде. На питание у меня уходило два с половиной доллара в неделю. Всего же, с учетом износа одежды и рабочих инструментов, я был вынужден постоянно тратить около шести долларов в неделю. Я должен был или заработать эту сумму, или отказаться от этого права. Дождь или солнце, есть работа или нет работы, но в конце каждой недели следовало отдать деньги, или же я был должен перестать работать по найму. Это соглашение, насколько оно ощущалось, было решительно в пользу моего хозяина. Оно полностью освобождало его от необходимости присматривать за мной. Его деньги были твердыми. Он получал все выгоды от рабовладения, минуя его ужасы, в то время как я переносил все тяготы раба и страдал от всех тревог и забот свободного человека. Я находил это невыгодным для себя. Но как ни тяжело это, думал я, все же так лучше, чем раньше. Это был шаг к свободе, позволяющий ощутить бремя ее ответственности, и
