на этом, то вспоминала о певице Бейонсе – ведь ее практически невозможно представить сутулящейся.
Когда я приезжала к родителям в Лос-Анджелес, мне было легче управлять своими мыслями, если я оставалась наедине с отцом. Сидя с ним рядом в вечерних сумерках или отправляясь на совместную прогулку после обеда, я наполнялась чувством уверенности, которое давало мне силы заботиться об отце. Я чувствовала, что, несмотря на все сюрпризы, которые может преподнести БА, я буду доверять своей интуиции и сделаю всё правильно, помогу отцу и извлеку жизненные уроки из любой ситуации. А когда уверенность начинала покидать меня, то я думала о человеке, который решил бы возникший вопрос спокойно и грамотно. Я выпрямляла спину, расправляла плечи и верила, что рано или поздно мои эмоциональные мускулы тоже расслабятся и признают: «А так тоже неплохо!»
Гораздо тяжелее мне давалось присутствие матери. Наши отношения были одной из основных причин моей неуверенности в себе. И справляться с деструктивными мыслями под ее проницательным взглядом было куда сложнее. Моя мать точно знала, за какие рычаги дергать, и делала это очень умело. В принципе, наши отношения были такими всю жизнь. Мне приходилось напоминать себе о том, что она всю свою жизнь посвятила своему мужу, а он покидает ее самым жестоким и непредсказуемым образом. Я понимала, что должна буду выступить в роли матери для собственной матери, оказывая ей поддержку в этот сложный для нее жизненный период. Мне приходилось весьма нелегко, ведь она сама никогда не поддерживала меня подобным образом.
Часто я не достигала поставленной цели, но всё равно была уверена в том, что у меня всё получается. Однажды мать рассказала мне о том, что отцу будут удалять небольшое базально-клеточное новообразование на лице. Она очень расстроилась. Ей казалось, что он опешит и будет паниковать. Мать пыталась поговорить с ним на эту тему, но отец растерялся и расстроился. С несвойственным мне терпением я напомнила ей, что новообразование предопухолевое и в серьезное заболевание оно разовьется только через много лет. Мать кивала, а я продолжала говорить о том, что отцу уже 86 лет, он неизлечимо болен, жить ему осталось не так много, зачем тогда подвергать его абсолютно ненужной процедуре, если мы обе понимаем, что она точно испугает и расстроит отца? Я ожидала, что мать разозлится на меня за сказанное, но, как ни странно, этого не случилось. Напротив, мать согласилась со мной, сказала, что операцию действительно не стоит проводить, и впервые в жизни поблагодарила меня за совет. Разговаривая с ней, я притворялась спокойной и терпеливой, но на самом деле я ужасно боялась, что мать разгневается на меня. В тот день я почувствовала, что, возможно, смогу наконец-таки повзрослеть.
* * *
Примерно через два года после того, как отец обнародовал свой диагноз, я переехала из Нью-Йорка в Лос-Анджелес. Мне стало не по карману постоянно летать туда-обратно, чтобы навещать отца, а потому, прожив в Нью-Йорке четыре года, я покинула этот город. Я летела в самую турбулентную зону своей жизни. Наши с матерью отношения снова стали напряженными, что осложняло мои визиты в родительский дом. Но на тот момент отец еще ездил на работу в район Сенчури-Сити, и мы встречались с ним там. Так же поступал и мой брат Майкл. У нас появилась возможность проводить время наедине с отцом, выслушивать его и пытаться понять, как лучше с ним взаимодействовать, – по мере того, как мысли и речь отца становились всё более бессвязными.
И вот начали происходить странные вещи. Я приезжала к отцу на работу, отмечалась на посте охраны, охранник звонил в офис отцу, где ему отвечали, что отца или нет на месте, или он занят и не может со мной встретиться. То, что отец отсутствовал на работе, никак не могло быть правдой – агенты спецслужб всё так же дежурили в своей машине под окнами его офиса. Кроме того, я прекрасно знала, что отец никогда не принимал посетителей подолгу. Все его совещания были очень короткими. Брат столкнулся с теми же сложностями. И мы достаточно быстро догадались, в чем дело: мать запретила охране пропускать нас к отцу. Она, как обычно, пыталась контролировать происходящее, и мы прекрасно знали эту тактику. Когда мне было девятнадцать лет, я съехала от родителей, и мать скрывала от моего брата Рона, которому на тот момент было тринадцать, где я теперь живу. Майкла тоже не посвящали во многие события, происходившие в нашей семье. Его держали на расстоянии, как и мою сестру Морин. В нашей семье всегда царила разобщенность.
Мы с Майклом обсудили эту ситуацию и решили рассказать обо всем Рону: когда он вмешивался, мать, как правило, ослабляла свой контроль. Дальше события развивались самым непредвиденным образом. Рон прилетел к нам из Сиэтла, и мы втроем отправились поговорить с матерью (Майкл – с мачехой), пока отец был на работе. До сих пор мы никогда не выступали единым фронтом, и это, должно быть, обескуражило мать. Когда мы начали выказывать ей свое недовольство, я вдруг поняла, что слова здесь были излишни. Сам факт того, что мы собрались здесь втроем, объединенные общей целью, говорил всё за нас. Мать пыталась спорить с нами и оправдываться, но ситуация настолько сбила ее с толку, что получалось у нее откровенно плохо. Я была очень рада тому, что мы с Роном и Майклом впервые в жизни действуем слаженно, как настоящая семья. И мне казалось, что даже если мы объединяемся так в последний раз, я навсегда запомню тесную связь, возникшую между нами в то погожее утро, и из моей памяти никогда не исчезнет пустое отцовское кресло, стоявшее рядом с нами и освещенное лучами солнца.
Во время этого разговора я осознала еще одну вещь. Болезнь отца так сильно ранила мать, что ею овладел инстинкт выживания, и она начала действовать в наиболее привычной для нее манере: разделять и властвовать. Она хваталась за знакомые действия, как за спасательный круг, потому что очень боялась утонуть. Тем утром мне стало жаль свою мать, так как я впервые задумалась о том, какие чувства она испытывала, переживая болезнь мужа. Разумеется, после того случая мы без проблем встречались с отцом. Но я уверена в том, что если бы я пошла на встречу с матерью, затаив на нее обиду, то не смогла бы увидеть множество важных вещей; не изменила бы свою точку зрения и не разглядела того горя, которое одолевало мать.
*
