полоска служит лишь подтверждением того, что я уже начинаю понимать. Именно это Коделл терпеливо пытается до меня донести: я отсюда не уйду, пока не досмотрю запись до конца.
Вывод спокойствия не прибавляет. Не открывая глаз, я откидываюсь на подголовник и погружаюсь в темноту. Проходят минуты, и я постепенно ощущаю, что ты где-то здесь, рядом. Твое присутствие успокаивает; кажется, будто едва заметное дуновение касается моей шеи. Ты защищаешь меня от серого квадрата на стене.
Шея затекла, щиколотки и запястья болят от ремней, но я старательно впадаю в дремоту. Я ухожу в себя, растворяюсь в воспоминаниях. Наконец я перестаю думать о жуткой комнате и умудряюсь ловко избежать ловушки.
Я просыпаюсь.
Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!
«Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована седьмого октября…» Мои глаза резко распахиваются, и я смотрю на фотографию лица. Серые пятна, фиолетовые губы, прозрачная кожа щек, сквозь которую видны черные полосы вен со свернувшейся кровью. Остекленевшие глаза, расширенные зрачки не реагируют на яркий свет ламп.
Я резко отворачиваюсь от экрана. Чудовищная картина прочно въедается в мозг. При виде абсолютно пустой, безжизненной оболочки из моей груди вырывается дикий вопль.
Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!
Опять вспыхивает свет, видео еще раз перезагружается. Я не представляю, что делать. Просто не представляю. Тишина перед очередным сеансом сводит с ума. Насколько я знаю Коделл, она догадывалась, что я откажусь подчиняться. Она бы не стала делать подобные вещи, если бы не была уверена, что возьмет меня измором.
Через несколько минут я прихожу к двум выводам: во-первых, нужно убраться с острова, следовательно, я должен выйти из этой комнаты. Во-вторых (хотя, скорее всего, я так себя успокаиваю), надеюсь, самое плохое уже показали. Вскоре я решаюсь поднять голову и, движимый то ли отвагой, то ли страхом, открываю глаза.
Свет гаснет.
«Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована седьмого октября бригадой скорой помощи. Зрачки расширены, тоны сердца не прослушиваются, пульс и дыхание отсутствуют».
Я мужественно смотрю на душераздирающие фотографии, усилием воли заставляя себя не отворачиваться от экрана.
«Левое легкое содержит многочисленные эмболы[20], полностью перекрывающие бифуркацию трахеи[21]. С учетом отсутствия иных патологий установленная причина смерти – тромбоэмболия легочной артерии, повлекшая за собой моментальный летальный исход».
Щелк!
Я моргаю. Мои глаза закрываются на долю секунды; открыв их, я вижу, что горит лишь одна лампа. Не понимаю. Возможно, я и не должен понимать и надо просто смотреть дальше? Но когда скальпель касается серой кожи живота, мои глаза начинает жечь от слез. Я несколько раз моргаю, чтобы не расплакаться.
Щелк! Щелк! Щелк!
Вспыхивают еще три лампы, и видео выключается. Меньше чем через секунду свет опять гаснет, и запись начинается с самого начала.
«Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована седьмого октября бригадой скорой помощи. Зрачки расширены, тоны сердца не прослушиваются, пульс и дыхание…»
– Я… я не понимаю! – взываю я в темноту. – Я же смотрел! Я не отворачивался, почему вы…
В ответ ни звука. Я думал, что если попробую смотреть видео и не стану отворачиваться, то свет не вспыхнет. Но теперь причинно-следственная связь утеряна, и это бесит. Дикое подобие ящика Скиннера[22] наказывает меня за ошибки, которые я совершаю, сам того не зная.
Начинается видео, и врач вновь объявляет причину смерти – я избегал этой информации семь месяцев, а теперь вынужден прослушать ее трижды за последние две минуты, будто в качестве компенсации за упущенное время. Скальпель рассекает обескровленную кожу, оставляя за собой алую линию. Мои глаза вновь заволакивают слезы.
Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!
«Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована…» Когда видео начинается, я закрываю глаза. Словно удар под дых, меня осеняет догадка. Правила этой жуткой комнаты мне не объясняли. Коделл нарочно сделала так, чтобы я понял их сам; это, видимо, часть пытки.
Четыре лампы передо мной зажигаются и гаснут не просто так. Ими управляет сенсор, более чувствительный, чем я предполагал. Он отслеживает моргание моих глаз и регистрирует это как отрицательный результат. При демонстрации записи от меня требуется больше, чем просто взгляд на экран. Контакт глаз с экраном должен быть четким и непрерывным. Игра в гляделки с самыми ужасающими изображениями, какие я когда-либо видел. Каждая ошибка приводит к тому, что меня принуждают смотреть на них снова, и снова, и снова – столько, сколько понадобится.
Я бессильно оседаю в кресле и еще пару мгновений не открываю глаза. В преддверии неизбежного мысленно произношу клятву: что бы мне сейчас ни показали, я не запомню тебя такой. Как только доберусь до спальни, я выну из сумки твое фото – старый полароидный снимок, который взял с собой, – и буду смотреть на него весь вечер. А когда вернусь в Лондон, найду у нас в квартире все фотоальбомы и стану смаковать каждую страницу, каждое изображение до тех пор, пока нынешние чудовищные видения не растворятся в счастливых воспоминаниях.
Я медленно поднимаю голову и смотрю, как лампы одна за другой гаснут. Начинается запись, каждый кадр проникает через мою незащищенную сетчатку прямиком в серое вещество. Я едва выдерживаю пять секунд, а потом глаза начинает покалывать и жечь. Мою решимость смотреть до конца подтачивает физиологическая потребность моргнуть.
«С целью обследования внутренних органов был произведен Y-образный надрез и вынута грудная клетка. Вес сердца составил…»
Щелк!
Одно моргание. Я усиленно таращу глаза, пока врачи ковыряются в огромной дыре, мерцающей алой влагой. Когда-то я клал голову на эту грудь, слушая, как бьется твое сердце. А теперь твою плоть безжалостно кромсают инструментами и бросают отрезанные куски в холодный металлический таз.
Щелк! Щелк!
– Прошу вас! Пожалуйста! Я не могу! – тщетно кричу я в пустоту.
Сквозь пелену слез я вижу, как из твоей груди достают легкие.
Щелк!
«Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована седьмого октября…»
Еще семь раз я смотрю, как вынимают твое сердце, а потом легкие. Больше я не выдерживаю, и четыре лампы увеличивают мою силу воли до прежде немыслимых пределов. Всякий раз меня отбрасывают туда, где бледно-серая кожа, остекленевшие глаза, разрезы, иссечения. И все начинается заново.
С каждым заходом мои чувства притупляются. У меня больше не осталось эмоций. С каждым новым эпизодом ужас и паника отступают. Единственное, что мешает, – это слезы. Глаза начинает жечь, и мне приходится прикрывать веки. Постепенно слез становится меньше.
Я беру себя в руки
