это была за женщина, и в ушах его, как обрушившаяся на землю туча, загрохотал полевой ветер.
показания
1
С Карлицким И. И., будучи в добром здравии и полном уме, я познакомился в декабре 201… года. Числа не помню. Год указан в точности как был. На меня смотрела одним глазом обваленная в муке и поджаренная в масле дорада. Музыка пыталась протиснуться в голову, как пьяный владетель, забывши ключ, пытается попасть к себе домой: громко, нагловато, смешливо-торжественно. Это ведь приключение, и притом пикантное. Дома мы все выглядим как последние свиньи. Я не отвлекаюсь от показаний. А вот Карлицкий наверняка не выглядел. Он производил такое впечатление, что о нем вообще можно было не задумываться. Первая мысль, посетившая меня при взгляде на него, была: вот человек, который совершенно нелюбопытен, у дорады была история смерти и запекания, а у него вообще ничего за пазухой нет.
Чтобы разговорить первого, нужно спросить о его родных местах, чтобы расположить к себе второго, нужно завести речь о фондовом рынке, третьего – о дневниках Блока, а здесь голяк. Пустота. Вы положили передо мной его снимки, и я вспомнил его внешность, уберете их и спросите через мгновение, как он выглядел, я ничего определенного вам не скажу. Цвет волос? От пепельно-серого до темно-каштанового, с рыжетцой, цвет глаз – серым по серому и кобальтом разведенный; цвет кожи? – раньше о таком говорили «геморроидальный», а может быть, ближе к бледному?
И все-таки мы разговорились. Полагаю, от скуки, больше не от чего. Я устроился в соседний с Карлицким И. И. отдел месяц назад, толком так и не сумел завести знакомств. Действительно, от природы я застенчивый человек, а там, где застенчивость, там либо неумеренная гордость, либо неуемное самоуничижение. В моем случае? (Пауза) Скорее, первое. Но знаете, а ведь гордости без испытанного хотя бы раз унижения и не бывает вовсе. Я к тому, что у Карлицкого И. И. что-то подобное тоже могло случиться в детстве или уже в полнотелой юности. Нет, об этом мы с ним не говорили. Он подошел к моему столу, уставился на дораду и спросил, знаю ли я, сколько пластика ежегодно выбрасывается в океан. Я назвал одно число, оказалось совсем иное. И тогда он мне показался любопытным, что ли. Вторая моя мысль: в таком скучнейшем приминистерском месте работает борец за природу, настоящий подрывной системы. Я заблуждался. Он стал сыпать не связанными между собой вопросами, какова средняя продолжительность жизни в России, сколько крови за жизнь прокачивает сердце человеческое. Оказалось, четыреста тысяч тонн, четыреста тысяч тонн. Вы только вдумайтесь! А потом он внезапно погас, нас захватило какое-то новогоднее действо и пришлось угадывать строки из известных песен, а потом самим их напевать. Не люблю попсу – не потому, что она плоха сама по себе, а потому, что отодвигает человека от того, что по-настоящему ценно. Не обязательно Толстой, может быть, пятнадцатиминутка Евангелия перед сном, может быть, нечто большее.
Да, я не сбиваюсь. В следующем году мы имели два разговора: оба – перед Пасхой. Первый – незначительный, о рабочих делах, об уровнях зарплаты и о справедливости наемного труда как такового. Солнце било в десять тысяч окон. Исход марта. Я уже было забыл, как выглядит Карлицкий И. И., но вот он встал передо мной, словно сотканный из солнечных лучей бес. Ангельская оплошность. Такой не пал вместе с Сатаной, потому что долго колебался, и тем заслужил презрение обеих воинствующих сторон. Вид из столовой открывался на поля для гольфа, над ними возвышалась церковь семнадцатого века – узорочье с сиятельными куполами, словно золотом там было намазано. Я доканчивал курицу вилкой, разрезав ее предварительно ножом. Каюсь, воспитание у меня обыкновенное. Ничего сверх. Карлицкий И. И. спросил меня, играл ли я хоть раз в жизни в гольф. Я ответил, что не приходилось. Вот и ему не пришлось, – ответил он, – и он тогда сыграет в него, когда это сделает ровно половина жителей страны в возрасте от восемнадцати лет. Я выразил недоумение. Он толком ничего не объяснил. Было томно – словно солнце всходило от церковных куполов, а поля – искусственно-зеленые – догорали в его свете до пала.
Третья встреча произошла с Карлицким И. И. на Страстной. Мы столкнулись на проходной в начале седьмого. Он выглядел так же, как всегда: неопределенно, что ли; приложил свой пропуск к турникету и помахал им. Пришлось к нему присоединиться по дороге к остановке. Вы не подумайте, что это было в тягость. В конце концов, я чувствовал, находясь с ним, что нахожусь вблизи своей порченой копии. Не знаю, с чего начальство решило, что я был самым близким ему сотрудником. Это неправда. Нет. Всего три встречи. Я полагаю, что это было сделано, чтобы насолить мне. Всякая странность кажется обществу наказуемой. Странным созданием был Карлицкий И. И., странным созданием я, видимо, представился начальству, когда отказался от руководства отделом. На то были свои причины. Можно сказать, житейские. Можно сказать, бытийные.
В тот раз он снова завел свою любимую шарманку: какова продолжительность жизни в России, какова частота рака желудка, сердечно-сосудистых заболеваний. Говоря начистоту, я было подумал, что он подался в окружные депутаты. Но он заговорил вдруг о смерти, о том, что не умрет раньше положенных семидесяти трех лет и что знает это наверняка, как то, что асфальт состоит из гудрона, а форзиции желтым-желты – не так, как желток, – бледнее, но что он, Карлицкий И. И., просто не способен умереть в ближайшие тридцать лет – кто бы его ни убивал, он восстанет из мертвых, соберется из разрозненных тканей, он тот, кто был всегда и кто пребудет навечно до своих семидесяти трех лет, это непреложно так же, как закон Кулона, как итоговое разрушение Уральских гор, и, если я ему не верю, что же, извольте вытолкать его на проезжую часть под тысячи ревущих грузовиков, под проносящиеся кареты скорой помощи, мириады вышагивающих пешеходов, под ток и трепет планет – маетных и разрозненных, оскал тысяч волков, терзающих в лесах его огромное тело, но для него это пощипывания, потому что он в средоточии всех человеческих созданий – не как душа, а как середина души – не как середина души, а как середина всех середин. И потому его не извлечь из человечества раньше срока, положенного и завещанного.
Закурить можно? Ах да, ну тогда во дворе – слева от дежурного. Вот так. Больше встреч с ним не было, я уволился спустя месяц, и только от вас узнал, что Карлицкий И. И. совершил то, о чем вы говорите, хотя веры в том у меня и немного.
2
С Илюшечкой (зачеркнуто, сверху выведено: со своим сожителем Карлицким И. И.) я познакомилась давным-давно, еще до его развода. В близких отношениях не состояла, нет, как вы могли подумать такое? Я ведь не разрушительница семей, за то бог наказывает! Нравственность пала, и с этой недовенчанной они не будут на небесах. Никаких оскорблений. Просто это она ему плешь выедала. Я не говорю, что у него была плешь, может быть, не копна волос, но все равно он был представительным и нежным. Нет, волосы у него были гуще, чем у вас. Послушайте, никаких пререканий, мне наплевать, что говорит его бывшая жена. Она из него все нитки вила, а волосы могли и отрасти: дела житейские.
Главная его черта – это великодушие. Он мать тянул на своих плечах до последнего, вы бы видели, как она уходила. Мучительно. Утки утками, но он гладил ее по руке каждое утро и приговаривал: «Мама, не борись, не боись…» – в смысле «не мучайся», на небесах тебя ждет отец, это доподлинно я тебе говорю. Чего вы смеетесь? Мне показалось? Он был не только великодушным, но и справедливым. Вообще, эти качества порознь ходят. Я-то жизнь пожила.
Помню, как однажды мы шли по Воздвиженскому мосту и видим: с краю него, опершись на перила, стоит человек лет сорока и курит, и смотрит в гладь весенней реки, а за ним свален рюкзак, – и вдруг этот рюкзак начинает елозиться и, переминаясь, катиться! Я чуть не сиганула вниз
