когда-либо видел; я забуду всё, чтобы только нежно лелеять то крошечное нихуя, что ты мне подарил. Если ты захочешь. А если не захочешь, то буду лелеять и целовать головку твоего члена, когда ты будешь пихать мне его в губы. Я не против. Ты будешь спать, а я безустанно не буду, если так решит твой член. Любой его каприз.
Помнишь, ты говорил мне: когда Алексей рассказал тебе, что целовался со мной, ты сказал ему: А ты попробуй трахнуть ее. Одолжи меня Алексею, кому угодно из твоих друзей. Я трахну их так, как трахаю тебя, и буду думать о тебе всё это время – о твоем теле, о твоем великолепии, которое заставляет меня делать такие вещи, – и я выслежу и вылижу всё, что ты за собой оставишь, где бы это ни было. Просто позови меня. Я приду с целой копной своих волос, чтобы отмыть всё это.
Сейчас все кухонные окна зажглись светом снаружи, со стороны улицы – там, где ты, Израэль, – пока я дома, говорю по телефону, чтобы ты сегодня вечером смог увидеть меня с тремя парнями, в то время как ты будешь курить, сидя на стуле, переставленном в угол. Слезай с него, только чтобы наклоняться и смотреть, что происходит у меня между ног. Выдувай свой дым в мою пизду, чтобы я могла ощутить его своим одурманенным клитором – одурманенным тобой. Неважно, чего ты захочешь, я сделаю это. Если даже мне этого не захочется, я всё равно сделаю это – и захочу сделать.
Сегодня через окна пробился такой красивый свет, что я не могла понять, лунный он или солнечный. Я просто стояла, мыла посуду и била ее об запястья и руки, как многострадальная жена великого поэта; только ты не поэт.
Теперь тебе хочется сменить меня на счастливое одиночество собственной маскулинности, которому не требуется женской заботы. Как ты сказал: «Я наконец научился не чувствовать потребности в женщине».
Тогда пусть тебе не хватает больше моих сисек. Пусть тебе полностью наскучит моя пизда – настолько, что ни одна другая пизда в мире не сможет развеять ту тоску, которая снизойдет на тебя, когда ты будешь думать о моей.
Акт третий
Глава первая
Два паука
Однажды поздним утром в мою дверь с силой постучали: на пороге стояла Марго. Я поднялась, вся помятая, и пошла открывать. Она сказала:
– Ты не можешь просто не отвечать мне после того, как я послала тебе такой имейл!
– Я думала, ты больше не захочешь меня видеть, – промямлила я.
– Ну, если я расстроилась, это же не значит, что между нами всё кончено!
Прошло несколько недель с тех пор, как мы с Марго находились под одной крышей, и я уже не ждала, что мы когда-нибудь снова окажемся рядом. Она прошла за мной в квартиру и стала смотреть, как я одеваюсь. Я хотела как-то объясниться, но мне нечего было ей сказать. Я не могла себе представить, что покупка одинаковых платьев так ее расстроит. А еще я знала, что если скажу хоть слово, то разрыдаюсь, как случалось всегда, всю мою жизнь, в любой ситуации, когда нужно было обсудить что-то сложное. Мне всегда было страшно: я с детства ощущала опасность, что в любой момент важные для меня отношения могут превратиться в дым из-за какой-то мелочи, сказанной или сделанной мной.
Сидя в своей захламленной квартирке, я чувствовала, что мы с Марго словно изгнаны из райского сада после грехопадения. Время, проведенное вместе с кем-то до грехопадения, – до того, как люди познают то уродливое, что есть во мне, – всегда представлялось мне этаким золотым веком. А когда уродство обнажалось, я ощущала неотвратимую неловкость, ведь больше нельзя было воззвать к полному доверию, к восхищению, к тому невинному, беспрепятственному простодушию.
Но сейчас Марго была в моей комнате, и я почувствовала искру надежды на то, что она сможет простить меня за покупку платья. Зачем бы еще она стала приходить? Несколько минут я тихо сидела напротив нее на маленьком зеленом диванчике. Затем я спросила, стараясь не заплакать, почему ее на самом деле так расстроило, что я купила такое же платье, как и она. Она посмотрела в окно, тяжело вздохнула, немного подумала, а затем заговорила:
– Помнишь отель, где мы жили в Майами?
– Конечно.
Она спросила, помнила ли я, как в первую нашу ночь в этом месте я заметила на стене ванной паука. Я и забыла, но теперь слабо припоминала.
– Ты пошла в ванную и увидела там этого паука-долгоножку. Я спросила: «Хочешь выкинем его из окна? Но ты сказала: Нет, давай оставим его. Пауки – хорошие насекомые». Я бы его выкинула, но ты хотела оставить его, и мы сошлись на том, что нам обеим меньше всего хотелось бы найти его в кровати. Поэтому мы решили держать дверь в ванную закрытой. Таким образом паук остался бы в ванной и не переполз к нам в кровать – ведь это было бы по-настоящему неприятно.
– В общем, вскоре тебе стало это нравиться, – продолжила она. – Ты прониклась к нему чувствами. Каждый раз, когда ты заходила в туалет, ты искала паука и, когда находила, разговаривала с ним. Иногда он был в самой ванне, иногда на потолке, иногда сидел на занавеске. И когда ты выходила из ванной, ты прощалась с ним и закрывала дверь. Ты стала очень нежно с ним обращаться.
– Да, он стал чем-то вроде домашнего животного, – добавила я. – Я помню, да!
– Не то животное, что ты можешь контролировать, но кто-то, кого ты можешь полюбить. Но если бы он вылез из ванной и заполз к нам в спальню, тебе бы он, наверное, перестал нравиться. Только тот факт, что он продолжал находиться в ванной, позволял тебе любить его. Отчуждение в ванной как знак твоей любви.
– Ага.
– Но в нашу последнюю ночь в отеле мы забыли закрыть дверь в ванную – мы так сильно напились, – и утром ты проснулась, а паук был у твоей ноги. Ни секунды не задумываясь, ты прихлопнула его.
– Ну да, я помню, – смущаясь сказала я.
– Что ж, история с платьем – о том же. Я на многое иду, я даже позволяю тебе меня записывать, но, Шила, – границы. Рубежи. Они нужны нам. Они позволяют тебе любить других. Без них можно ненароком и убить.
Глава вторая
Они бродят по городу
