Бо-Солей. Когда мы это услышали, я твердо решил, что, что бы ни говорил мне отец, а я научусь читать. Мне в то время шел двенадцатый год, и я уже начал подозревать, что жизнь могла предложить намного больше, чем одни лишь библейские притчи, разведение змей и оплеухи.
Поскольку Нигертаун возник как прилегающее к Бо-Солей скопление лачуг, где жили рабы, и так как наш народ мало что знал о поместье, кроме жутких историй, у нас с отцом слегка дрожали колени, когда мы несколько дней спустя взялись за тяжелую львиную лапу, выполнявшую роль дверного молотка. Лапа с глухим стуком упала на дверь.
Он был явно другого пошиба. Мы увидели это сразу, как только вошли в прихожую, или, скорее, холл, который был украшен картинами и статуями обнаженных мужчин. Но я-то был большим и сильным и сам мог запросто вставить такому французскому багету, как Баттер-Крамб. Что-то подобное слетело с губ моего отца после рукопожатий в знак соглашения о том, что прямо с завтрашнего утра я переходил на попечение этого самого лорда.
И чего же он хотел от младшего сына Джимми Брауна? А у него, приятель, было три страсти: антропологический интерес к рестлингу, эротический интерес к голым мужчинам и богословский интерес к “нигрос”, как он называл меня и мой народ. Он пообещал заботиться о моем содержании и образовании, при условии, что я начну под его присмотром заниматься борьбой. А уж голым и черным я был от рождения. Это было весной тысяча девятьсот семнадцатого года, и то, что я попал в его руки, спасло мне жизнь. В тот самый год шестеро моих старших братьев сгинули ни за грош в окопах Европы.
Итак, образовательная концепция моего покровителя заключалась в том, что вместе с приемами борьбы я должен был изучать теологию, или, точнее сказать, мифологию греков и римлян. Я вплетал свои познания в борцовские броски и захваты и таким образом мог, к примеру, пересказать все известные истории о Гелиосе, пока месил своих соперников. Поэтому, когда меня наконец отправили в университет Беркли, где как раз экспериментировали с обучением таких, как я, даже речи не шло о том, чтобы выбрать что-то другое вместо теологии. В Беркли у меня все сложилось неплохо: я боролся и учился, а как раз это я умел лучше всего. После окончания учебы я жил в постоянных разъездах, проводил исследования, собирал данные по всему миру и, как правило, нигде надолго не задерживался. С тех пор, как я в одиннадцать лет покинул Нигертаун, здесь я прожил дольше всего.
Короче, ближе к концу войны мне пришло письмо с теологического факультета Университета Исландии. До них донеслась куча лестных слов в мой адрес, и они хотели, чтобы я приехал и составил программу курса сравнительного религиоведения. Для меня это было и лестно, и удобно в том смысле, что я всегда хотел добраться сюда и изучать здесь скандинавскую мифологию. Поэтому я и был на борту “Годафосса”, когда мы с тобой впервые встретились.
Тебя оттуда вынесли на носилках, а меня арестовали. Нет, я, естественно, сошел на берег, как любой другой, но в порту меня никто не встречал, хотя я подозреваю, что те трое мужчин возле автомашины дожидались именно меня. Однако прежде, чем мне удалось привлечь их внимание, явилась, как говорится, полиция и увезла меня в кутузку. Все утряслось, когда я показал им письмо из университета – туда, как выяснилось, забыли сообщить, что я чернокожий.
А так-то у меня все хорошо. Я живу здесь, в некотором роде, как тень. В университете мне появляться не рекомендовано, они сами ко мне приходят, когда им требуются мои знания. Дом в заповеднике “Тингветлир”, где меня поселили, просто класс, и я неплохо зарабатываю – как все исландцы, тружусь по совместительству на нескольких работах. Но вот по чему я больше всего скучаю, так это по борьбе. Здесь не любят, чтобы черный мужчина наминал тебе бока, я с этим столкнулся не раз. Хотя однажды мне все же довелось побороться с самим Хельги Хьёрваром [47]. Крепкий противник. У нас с ним есть один общий знакомый на западе Исландии.
Да, приятель, вот такая моя история…
* * *
Склонившись над глиняным мальчуганом, Лео купает его в молоке. Энтони недавно ушел, но они договорились встретиться снова. Лео хотелось бы, чтобы этот крупный сильный мужчина оказался на его стороне, когда придется иметь дело с Храпном В. Карлссоном и его братом-близнецом – парламентским служкой.
На заднем дворе высокого деревянного дома номер 10а по улице Ингольфсстрайти дремлет козочка. Ее окутывает самое прекрасное из всего, что может предложить Вселенная, – весенний вечер в Рейкьявике».
V
(Весенний вечер в Рейкьявике)
11
«У ворот рейкьявикского кладбища на углу улиц Льóсватлагата и Хóулаторг мужчина набирает в лейку воду из-под крана. Однако он не собирается ухаживать за могилами, нет, он нездешний и не знает никого из тех, кто здесь лежит. Но даже если бы и знал, вряд ли это повлияло на его занятия. Он так же избегал бы могил своих родственников, как делал это раньше, когда жил в Западных Фьордах. Как там, так и здесь, он только по ночам может выполнять ту работу, которая приводит его сюда с весны до осени. Нехорошо, что он этим занимается, он и сам это понимает. Но его заставляет нужда: жизнь штука дорогая.
Мы следуем за ним, от крана вниз по тропинке, что ведет к самой старой части кладбища. Там надгробия сделаны из железа и изначально были выкрашены в черный цвет, большинство участков отгорожено оградками высотой до колена. Луна то светит, то скрывается в облаках, в кронах деревьев над его головой свищет холодный весенний ветер. Но драматизм обстановки его не трогает, он абсолютно бесстрашен – ясновидец почище самого дьявола и в хороших отношениях с большинством усопших.
Мужчина останавливается у могилы Óлавура Йонассона, студента (р. 1831 – ум. 1868), опускает на землю лейку и принимается за работу. Когда он расстегивает пальто, мы видим, что изнутри оно подбито множеством карманов. Из одного торчат ручные грабельки, на них играет лунный свет, в остальных карманах – тоже инструменты, семена и всякая рассада.
Пока приезжий с Западных Фьордов практикует огородничество – переходит от одной могилы к другой, сеет здесь, вскапывает там, вскучивает и поливает, – мертвые занимаются своими делами. Ибо так заведено
