— простонал Чудило-Мудрило. — Лучше не спрашивайте! Меня постигло самое ужасное несчастье, какое только может постигнуть учёного: моя книга погибла, а перо сломалось!
— Сломалось? — подхватила Сладкоежка, и глазки её загорелись, а зубы плотоядно блеснули. — Да ведь нет ничего проще, как достать новое, и не одно! Пять, десять… Да что я говорю — сотни перьев готова я раздобыть для вас, уважаемый коллега, если только вы окажете мне одну маленькую, малюсенькую, вот как эта песчинка, услугу. Но ваша помощь понадобится мне сегодня. И очень скоро! Через час!
Она подхватила учёного под руку и, прохаживаясь с ним взад и вперёд, заворковала ему на ухо:
— Видите ли, здесь неподалёку живёт один пёс, которого я просто не выношу. Сама не могу понять, что меня в нём так отталкивает. То ли уродливая внешность, то ли дурные наклонности: целыми днями он сидит, ничего не делая, возле какой-то жалкой семёрки гусей, которым не угрожает ни малейшей опасности. Короче говоря, я терпеть не могу этого бездельника и рада была бы избавиться от него хоть на несколько минут. Но он, как назло, изо дня в день является сюда с маленькой оборванной девчонкой и с этими гусями, на которых и смотреть-то тошно — кожа да кости! Устроятся здесь, на полянке, как раз напротив моего жилища и отравляют своим присутствием часы, посвящённые научным трудам! Так вот, когда они явятся сюда сегодня, подразните, пожалуйста, немного этого пса, дорогой коллега, пусть он за вами погонится и отбежит в сторону, а я тем временем закончу сочинение, над которым давно работаю. Если вы исполните мою просьбу, я преподнесу вам целый пучок отменнейших перьев, которые обладают одним чудесным свойством: уснёшь вечером с таким пером в руке, а утром глядь — уже четверть книги написано. Вот какие перья!
У Чудилы-Мудрилы глаза заблестели от радости. Он проглотил слюну и воскликнул:
— С удовольствием, с превеликим удовольствием! От всего сердца рад помочь вам, сударыня! Я весь к вашим услугам! Располагайте мною!
И он стал кланяться, шаркая то правой, то левой ножкой, и сердечно пожимать лисе обе лапы.
Утренний туман рассеивался, открывая чистую, ясную лазурь. Загоготали гуси, петух пропел с высокого насеста, ему ответил другой; в просыпающейся деревне заскрипели колодезные журавли, замычали коровы, которых выгоняли со дворов, над соломенными кровлями поднялись струйки синего дыма — верный знак, что хозяйка похлёбку поставила варить из остатков прошлогодней муки. Воду вскипятит, мукой засыплет, прибавит немного сыворотки, посолит, выльет в миску и кликнет:
— Ну-ка, дети, живо за стол! Бери-ка ложку, Ягна! Скорей, Мацек, не то Вицек всё съест! Быстро, быстро! Хлебайте, не зевайте — пока роса, гусей надо выгнать!
И вскоре во всех концах деревни защёлкают кнуты и раздадутся тоненькие детские голоса:
— Тега, тега, тега!
По песчаной дороге клубится пыль, гоготанье гусей сливается с возгласами пастушат и щёлканьем кнутов, и надо всем — пронзительный крик старостиного гусака. Он бежит, взмахивая крыльями, впереди стада, как полководец перед войском.
От одной из хат отделилось и торопливо направилось к лесу маленькое стадо гусей: четыре белых, три серых. За гусями — сиротка Марыся, босая, в холщовой рубашке, в синей юбчонке. Золотые волосы заплетены к косички, личико умыто. Ступает Марыся легко-легко — трава почти не приминается.
Рядом с Марысей — рыжий пёсик. Он весело помахивает хвостом и лает, если какой гусь отобьётся от стада. С таким помощником Марысе и кнут ни к чему, одного ивового прута достаточно. Идёт Марыся с прутиком по алмазной росе и поёт тонким голоском:
Как входила сирота Во чужие ворота́, Как служила сирота За краюху хлеба, Помогала сироте Только зорька золота́ Да солнышко с неба! Гуси, гуси вы мои, Тега, тега, тега!
С песенкой пришла Марыся на лужайку, села на пригорочке, а гуси ходят вокруг неё, гогочут, молодую травку щиплют.
Рыжик обежал гусей раз-другой, дёрнул серого гусака за хвост, чтоб неповадно было в лес ходить, тявкнул на белого, чтобы стадо стерёг, а потом улёгся на краю лужайки и стал смотреть в лес. Очень чуткий пёс был этот Рыжик!
Деревья ласково кивали девочке верхушками и что-то таинственно шептали, словно обещая защитить её.
С другой стороны в пастбище вдавался узкий клин волнистой пшеницы. Колосья кланялись лесу, слушали его шёпот, узнавали разные новости и, склоняясь к своим братьям-колосьям, передавали им, о чём говорят деревья.
И пчёлы, жуки, комары тоже разносили лесные тайны, рассказывая их каждый на свой лад, кто басовитым, кто тоненьким голоском.
Только один рыжевато-бурый хомяк, живший в земляной норке на ближней меже, не участвовал в общем разговоре; он прилежно трудился от зари до зари, торопясь в погожие летние дни заготовить запасы на зиму.
Лишь когда у него челюсти совсем деревенели, устав перегрызать травинки и стебли пшеницы, а спина немела под тяжестью зерна и сена, он вставал на задние лапки и, выпрямившись, быстро озирался по сторонам, поводя своими чёрными глазками-бусинками.
Хомяк хорошо знал и Рыжика и гусей, но не любил их за громкий лай и гоготанье. Зато Марыся ему очень нравилась, да и песенки её пришлись по сердцу. Стоило ему услышать её звонкий голосок, как он сразу бросал работу, вставал на задние лапки и, шевеля усиками, тихонько свистел, как бы подпевая.
