— В школе ты всегда учился хорошо, — сказал Тур. — По всем предметам. Обычно ребята хорошо разбираются в одном-двух. А ты — во всех.
Я ел слишком быстро. Меня начало мутить. Я вышел в туалет — умыться. Лицо в зеркале было бледным. Я отвернулся и медленно вытер руки о полотенце. Расплатившись, я попрощался с Туром. Он крикнул, чтоб я подумал насчет убийств. Я сказал, что напишу об этом передовицу.
Едва я зашел в кабинет, как зазвонил телефон. Я поднял трубку и тут же положил обратно. Через несколько секунд телефон зазвонил снова.
— Добрый день, добрый день! — крикнул я телефону.
Я вновь оказался на Буги-стрит, как поет Леонард Коэн.
Вот уже больше года я занимался телефонными опросами. Новый главред решил сделать нашим козырем контакт с читателем. Граница между специалистом и дилетантами должна исчезнуть. Все голоса должны учитываться. Надо доносить до читателя мнение обычных людей. Вся беда была в том, что звонили одни идиоты. Каждый вечер с четырех до шести ты окунался в клоаку. Каждому дураку хотелось излить свое дерьмо по телефону, и звонил он именно тебе. В итоге я не выдержал. И вести опросы поручили другому бедняге.
И сейчас, черт побери, мне снова плясать на этой Буги-стрит. Телефон звонил и звонил, с короткими передышками. Я не брал трубку — просто кричал:
Я максимально убавил звук и запустил на компьютере пасьянс. Пытался отыграть доллары, прожженные придурком по имени Эрик Бодд.
~~~
На мобильник позвонил секретарь из редакции. К ним приходят жалобы: невозможно дозвониться. Я сказал, что отвечаю на звонки так быстро, как это возможно. Вот только что поговорил со старым добрым расистом из Бюрхелу. Если меня не будут дергать, я, может быть, запишу эту беседу дословно. Закончив разговор, я вернулся к пасьянсу. Телефон звонил не переставая.
— Какой сегодня день? — напевал я. — Какой сегодня день?
Секретарь позвонил снова. Сказал, что набрал номер сам и никто не взял трубку. И занято тоже не было. Чем я, собственно, занимаюсь? И вообще — я на рабочем месте?
Я ответил, что день сегодня — чертовски расистский. Молодого Педерсена нашли кверху пузом. Вот расисты и проснулись. Я просто уже охреневаю от этих разговоров. Сегодня звонят одни расисты. Маленькие и большие. Молодые и старые. Фашисты-аграрии и бритоголовые. «Ополченцы» и простые расисты по жизни.
Секретарь попросил меня записывать мнения читателей и раз в пятнадцать минут добавлять в особую папку на сервере. Это очень пригодится. Кое-что выложат и в Сети, вместе с электронными письмами и текстовыми сообщениями. Я спросил, не лучше ли подождать, а потом выбрать самое ценное. Хорошие мысли попадаются, но одна на сотню. Он ответил, что нужно все и последовательно.
— Будет тебе последовательно, — сказал я.
На следующий звонок я ответил.
Пожилая горожанка жаловалась, что цена ее дома упала, как только рядом поселилась курдская семья. Я молча продолжал раскладывать пасьянс. Наконец она спросила, слушаю ли я ее.
— Конечно, — заверил я. — Записываю каждое слово.
Она продолжала: норвежцы просто хотят жить спокойно. Им не нужны изнасилования, наркотики и поножовщина. До сих пор мы за все платили — пора сказать «Стоп!». Хватит молчать. Я попросил ее назвать свое имя. По опыту я знал, что это — отличный способ заткнуть человека.
— Я думала, что можно говорить анонимно, — сказала она.
— Конечно, можно и анонимно, но все расисты должны сообщать свои полные имена.
Она спросила, почему я называю ее расисткой.
— А как вы сами себя называете? — поинтересовался я.
Потом позвонил мужчина с оддинским выговором. Он сказал, что нужно принять контрмеры. Мусульмане идут на север. Они уже проникли в глубь Европы. Это война культур. Скоро и до нас доберутся.
— Если фундаменталисты добьются чего хотят, Европа склонится перед исламом, — сказал он.
— А чего хотят фундаменталисты? — спросил я.
— Ну, вся Одда это увидела. Они хладнокровно убили белого человека.
— Кто «они»?
— Сербы.
— Так это сделали они?
— Да, и все об этом знают.
— Так, стало быть, они мусульмане?
На том конце повисло молчание.
Я сказал:
— Тогда мы с большой радостью сообщаем вам, что сербы — не мусульмане. Они христиане.
Молчание.
— Что-то не так? — спросил я. — Весь день насмарку?
— Все равно, кто они, — сказал мой собеседник. — Они угрожают демократии и христианской культуре.
— Христиане угрожают?
— Нет, беженцы.
— Все мы сербы, — сказал я и положил трубку.
Новый главред как-то назвал публику великим детективом. Надо, мол, использовать публику, приглашать в газету, извлекать из ее умений выгоду. Я ждал, когда этот великий детектив заткнется. Или выйдет на улицу посмотреть, как дела обстоят на самом деле.
Следующий позвонивший заявил, что через границу так и прут.
— Расисты? — уточнил я.
Он не слушал. Он читал мне лекцию о том, что к нам большими партиями ввозятся бандюги и террористы. Мы пригрели на груди убийц и насильников. Он спросил:
— И что останется от Норвегии?
И сам ответил:
— Ничего.
Потом поинтересовался:
— Вы согласны?
Я выдержал небольшую паузу и спросил, действительно ли ему интересно мое мнение. Он сказал, что интересно, и весьма. Я сказал, что в таком случае отвечу.
— Чужаков не бывает, — сказал я.
Он молчал. Я повторил. Сказал, что ему стоит подумать над моими словами. Когда он поймет их смысл, то может позвонить снова.
— У вас не должно быть мнения, — сказал он.
— Это не мнение, — ответил я. — Просто к сведению. Чужаков не бывает.
Он бросил трубку. Я записал его номер, отыскал имя владельца по интернет-справочнику и от этого имени написал сентенцию со следующей концовкой: «„Чужаков не бывает“, — заключил Ян Ове Лягрейд из Аскёя».
И снова вышел на Буги-стрит. Я открыл клоаку. И дерьмо полилось на меня. Я плавал в нем. В следующие два часа мне позвонило более тридцати человек. Большинство предпочли не называть имен. Но я вылавливал их в Интернете, а потом писал прямо противоположное тому, что они говорили. Когда работа была закончена, позвонили из бергенской редакции. Секретарь сказал, что от сообщения к сообщению удивляется все больше. Он заметил, что все они заканчивались выводом, что чужаков не существует. Я хочу, чтобы меня уволили, или что?
