июля во время исполнения «Тристана» ему стало совсем плохо, и спустя 10 дней Лист скончался. Так завершились земные превращения этой удивительной личности в ее «неустанном стремлении к свету и Божеству».
Святослав Рихтер как-то произнес одну из своих загадочных фраз: «Брамс выше Листа, но Лист не ниже, такой вот парадокс». Не знаю. Не берусь судить о хоровых и многих оркестровых произведениях Листа, их почти не исполняют, в России во всяком случае. Думаю, что сейчас уже не столь интересны многие его фортепьянные транскрипции, в частности всех симфоний Бетховена, которому Лист всю жизнь поклонялся. Вообще мне кажется, что музыка Листа очень неравноценна (в отличие, кстати, от Брамса). Но есть у него кое-что, чисто «листовское», где звучит такая «пустыня небесно-возвышенных мыслей», что выразить это прозой я даже не буду пытаться. Например,
ВЕЧЕРНЯЯ ГАРМОНИЯ
В эти тихие вечерние часы,
Перетягивая медленно весы,
Опускается на землю тьма —
Улетает свет и тает в небесах;
И природа вся затаена,
Сил могучих и загадочных полна,
Словно тайного сигнала ждет она
В эти дивные вечерние часы —
И поля, и воды, и леса.
Опускается на землю пелена,
Перетягивая медленно весы, —
Разгораясь, поднимается луна,
Оставляя в небе бледный след...
И природа вся затаена —
И лесов безмолвных черная стена,
И озер завороженных глубина,
Словно ждет сигнала тайного она
Может быть уж сотни тысяч лет! —
В эти тихие вечерние часы,
В эти
дивные вечерние часы,
В эти
вечные вечерние часы.
Конечно, это стихотворение лишь бледная тень «Вечерней гармонии» Листа (и никак не попытка ее интерпретировать — это немыслимо), но все же, правильно прочитанное, оно передает, мне кажется, столь присущее Листу ощущение приобщенности к космически непостижимому и пугающе прекрасному. И еще одно стихотворение я позволю себе привести. Листа, с его философски углубленным мировосприятием, всю жизнь волновали проблемы жизни и смерти. Это нашло отражение и в музыке: «Пляска смерти», «Размышления о смерти», «От колыбели до могилы»... Я бы даже сказал, что все его зрелое творчество находится между этими двумя полюсами: гармонией мира и раздумьями «о великих, объемлющих небо и землю» вопросах. (Как я его понимаю!)
РАЗМЫШЛЕНИЯ О СМЕРТИ
Я — пилот самолета!
На борту груз бесценный,
Но некуда его и некому доставить.
Зато как видно все сверху!..
Дорога жизни.
Пустынная, пыльная, серая.
Только Смерть время от времени
Озаряет ее яркими вспышками.
Что за жуткое ослепление!
Но где же ровное, чистое пламя Радости?
Не жди его свыше:
Оно в тебе —
Тлеющий уголек под слоем сажи и пепла.
Глоток, всего один глоток свежего воздуха!..
Ах, время, время...
А что, собственно, время? — та же стихия,
Неумолимо и бесстрастно несущая нас
от одного берега жизни к другому.
Какое бескрайнее море!
Но что там на поверхности — планктон?
Нет... кажется...
Ну да, флотилия из крошечных суденышек,
По человечку на каждом.
Один гребет деловито так в ялике,
Другой дремлет с удочкой на плоту,
Третий прытко правит доской под парусом!
А его все сносит и сносит...
Величие Смерти.
Вблизи она темна и безобразна,
На расстоянии — сверкающая грозная скала,
И чем дальше — тем выше.
Нужно идти и идти,
Чтобы выйти, наконец, из-под ее тени.
Там — Купель Искупления.
Оглянись назад и увидишь:
Вот он — Купол,
Белоснежный Купол под солнцем
На уже предзакатном небе.
И да просветлеет душа твоя,
Навеки спасенная!
Спасибо, Муза!
Сколько раз я брал бумагу и перо с одной лишь целью:
Слезы отлить в слова,
И в Ночь уйти — во мрак и безнадежность.
Но... свершалось чудо:
До краев наполнившись,
Светиться начинала Чаша Скорби!
И ночь ретировалась, как стервятник,
Принявший спящего за труп.
Пилот, ты понял, где горючее берется,
Чтоб не прервался беспосадочный полет?
ИОГАННЕС БРАМС
ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ — ПОТУХШИЙ ВУЛКАН
«Я люблю тебя, но я не могу наложить на себя оковы.»
/Брамс/
Как все-таки неправы биографы, проводящие слишком уж прямую зависимость между жизненными обстоятельствами гения и его творчеством. «Счастье внутри нас», — утверждал Николай Рерих; каковы бы ни были превратности судьбы, оно либо есть, либо нет. У Брамса не было, хотя его биография вроде бы не дает явных к тому оснований. Его смолоду горячо поддержали Роберт и Клара Шуман, он сравнительно быстро обрел известность, за ней пришли слава и состояние, не был обделен он и вниманием женщин, а то что прожил всю жизнь без семьи, так это был его собственный выбор. Были, конечно, неудачи и разочарования, были и недруги, но у кого, скажите, их не было: у Моцарта? Бетховена? Шуберта? — окончивших свои дни в нищете! А ведь Брамсу еще было отпущено 64 без малого года — чуть меньше, чем Шуберту и Моцарту на двоих, и лишь последние год-полтора были омрачены неизлечимой болезнью. И все-таки, ну у кого еще, разве что у Чайковского, мы слышим в музыке столько смятения, порою отчаяния, трагических предчувствий, внутренней неустойчивости, надломленности, словно под ногами трясина, — у кого еще, кроме Брамса, ибо расплатой за все дарованные ему провидением блага было трагическое мироощущение, столь ясно проступающее во всем его творчестве.
