трех-четырех. В тот же миг вся загадка картины прояснилась, рассеялась, мозаика вдруг сложилась в отчетливый, внятный узор. Все стало на свое место – тютелька в тютельку. Я подхватил Маду на руки, поцеловал крепко-крепко оба черные глаза, опустил удивленную девчушку на землю, отдал цветы, попрощался и вышел.
7
Я работал пять лет как одержимый, как проклятый, сдал все тесты, экзамены и нормативы, был, как и вы, включен в третью звездную. И вот я теперь здесь, в этом бункере. И скоро, наверное, сюда придет моя Мада.
Ведь все сейчас, как и тогда! Совершенно, как и тогда: бункер, осень, ветер, молнии хлещут, ливень близко совсем…
Тихо! Вот, кажется, и пришла.
Полина ОЛЕХНОВИЧ
ЛОВУШКА
Я стала заложницей, узницей, если хотите, пять лет назад.
Восьмилетний ребенок в принципе беззащитен, и тем более беззащитен, когда остается один. Один на один с холодными переваренными пельменями и телевизором. Собака не в счет. Тоник только с виду грозный, а на самом деле даже мухи не обидит, крысу вот, Джастина, ни разу не обижал.
Жаль, что крысы живут недолго. Джастин умер, как и два его предшественника, Элвис и Че Гевара. Это мама придумала им такие имена, и собаку она назвала, несобачьим именем Антонио, но мы зовем его Тоник, Тошка, Тонька, кому как больше нравится.
Уже тогда я поняла, что все мы умрем, кто-то рождается, кто-то умирает.
В тот день, точнее, ночь я была одна, потому что родился мой брат, и мама лежала с ним в роддоме, а папа отмечал его рождение в кабаке.
Когда я делилась последними безвкусными, расклеившимися пельменями с Тоником, позвонила мама. Она спросила, почему я не сплю, где папа, что я ела – стандартный набор вопросов; велела почистить зубы, умыться и лечь в кровать.
Я сказала, что очень скучаю без нее и грущу, и боюсь спать одна.
– Мы скоро приедем, мосяня. Всего лишь несколько деньков. Включи настольную лампу – будет не страшно.
Тогда я поняла, что моей мамы, любимой, самой лучшей и красивой мамочки на свете, больше нет. Как ни стало Джастина, Элвиса и Че Гевары. Вместо нее теперь некое МЫ – симбиоз (это из учебника по биологии) женщины, еще недавно бывшей моей матерью, и маленького сморщенного существа, которое я видела через окно роддома.
Я сделала все, как сказала мама. Выключила телевизор и весь свет, кроме настольной лампы, и легла спать. Тоник, хрюкая, улегся у меня в ногах, зарылся под одеяло и захрапел.
Вдруг настольная лампа потухла, издав негромкий хлопающий звук. Электрическая душа покинула стеклянную оболочку, растворившись в темноте. Эта лампа уже давно мигала и шипела, и папа накануне вечером говорил, что надо ее заменить, но… «Но» – пропасть между тем, что мы собирались сделать и тем, что не сделали.
Темнота накрыла меня свинцовым одеялом, я не могла пошевелиться. Я почувствовала в комнате чье-то присутствие. Нечто жуткое, злое, нечеловеческое скрывалось в темноте, скрипело половицами, сдерживая тяжелое дыхание.
Превозмогая парализующий ужас, я дотянулась до мобильного телефона на стуле у кровати, непослушными пальцами нажала заветное слово «мама».
– Абонент временно недоступен, – ответил чужой равнодушный голос.
Наверное, мама отключила телефон, чтобы никто не потревожил МЫ, не потревожил маленькое сморщенное существо, отнявшее у меня маму.
Тогда я позвонила папе. Бестолковая череда длинных гудков. Папа не слышал звонок – там, где он веселился, музыка играла слишком громко, там, где он веселился, было много света, много людей, там было не страшно.
Я торопливо спрятала телефон под подушку, боясь, что страшное в темноте обнаружит меня, и накрылась одеялом с головой.
Мне трудно объяснить, что произошло дальше, я до сих пор не понимаю, как это могло случиться и что или кто это был. Но вдруг меня скрутили одеялом в тугой сверток и потащили, потащили, потащили.
Я пыталась вырваться, но руки и ноги были плотно связаны, как у спеленатого младенца. Я кричала, но звук тонул в толстом слое ваты.
Трудно сказать, как долго меня тащили, но мне показалось, что концу этому не будет. Я не слышала никаких голосов – только тяжелое злое дыхание.
Потом меня бросили на что-то мягкое. Попытки вырваться забрали все мои детские силенки, и в изнеможении я заснула.
Проснувшись, я услышала папин храп, открыла глаза – моя комната. Я облегченно выдохнула. Дурацкий сон! Достала из-под стула мятую футболку и заляпанные джинсы, вставила ноги в домашние, немного расклеившиеся тапочки и заглянула в спальню родителей. Папа спал на спине, издавая громкие, рокочущие звуки, в комнате пахло так, как будто пролили бутылку водки. Я пошлепала в ванную, чувствуя через дырку в тапке щекочущий холодок.
Зачерпнула ладошами прохладную воду, подняла глаза на зеркало и… закричала. В зеркале была не я! Кто-то очень похожий, но не я.
Я видела бледное невзрачное лицо, узкие, маленькие, как у мыши глазки, водянистые и недобрые. Взлохмаченные жидкие волосы, худая, нескладная фигура.
Я же – я настоящая! – с ужасом обнаружила, что нахожусь не в своей квартире, а в совершенно незнакомом помещении, каменной ловушке, а то, что происходит дома, вижу через огромную плазму на стене.
Каменные стены сочились холодным, склизким выпотом. Каменный пол покрывал слой годами копившейся пыли. Стены уходили далеко вверх, и там наверху расстояние между ними сужалось. Получалось, что я была вроде как в каменном мешке. Только на самом верху, под потолком, находилось маленькое окошко, в него просачивались чахлые, вялые солнечные лучи, похожие на огуречную рассаду, которую бабушка забыла на веранде. А посередине потолка издевательски глазел на меня квадратный глаз люка.
Я закричала, что есть мочи, надеялась, что папа услышит, но после отмечаний чего бы то ни было, он обычно спит как убитый.
Мне было очень страшно, я заскулила, заплакала.
В это время девочка, которой похитители заменили меня, с угрюмым злым лицом расхаживала по кухне. По-хозяйски открывала дверцы шкафов. Залезла в холодильник, достала заветренный кусок колбасы и начала грызть жадно, торопливо, сощурив глаза, словно дикий волчонок. Казалось, она боится, что еду отберут. Ну и пусть отравится, пусть cдохнет от этой испорченной колбасы!
Скорей бы папа проснулся, уж он-то выставит ее пинком под зад.
И тут раздался хриплый, севший спросонья папин голос.
– Дашка, выйди с собакой!
Господи, папа да она же может Тошку обидеть! Собака чувствовала что-то и не торопилась на улицу, лежала на диване и смотрела испуганно на
