Сент-Омера сказали: "Прекрасные господа, вы должны знать, что мы не являемся создателями графов Артуа; но если бы король принял его как графа Артуа, мы бы любили его, как никого другого"[228].
Роберт отказался от попытки взять город штурмом, он взял замки Эперлек и Монтуар, но не смог войти в Кале. Хотя он завоевал большую часть земель, на которые претендовал, всего за два месяца, кампания, казалось, выдохлась перед лицом неожиданного сопротивления городов. Похоже, племянник Маго недооценил преданность жителей Артуа своей графине и Филиппу, регенту Франции.
Последний в конце концов решил призвать Роберта к порядку. Несомненно, Маго настояла на том, чтобы ее зять вмешался в дело более решительно. Король призвал Роберта предстать перед Парламентом, чтобы отчитаться за свое поведение, но, несмотря на три последовательных вызова, Роберт отказался явиться. Это неповиновение заставило Филиппа собрать армию. 30 октября он принял Орифламму в Сен-Дени и отправился в Амьен, где разместил свои войска. Тогда Роберт оценил последствия гнева своего сюзерена, которому он сознательно бросил вызов, напав на подопечную ему территорию, и склонился перед угрозой вооруженного нападения. Ведь если бы его признали виновным в государственном преступлении, то есть в измене, он мог бы лишиться своего графства Бомон-ле-Роже. В конце концов, Роберт решил не рисковать, к большому огорчению мятежников, которые таким образом потеряли сильного и харизматичного лидера.
6 ноября Роберт отправился в один из городов Пикардии, чтобы в присутствии Совета и знатных людей королевства подчиниться регенту. Эта публичная церемония была необходимым условием для королевского помилования, которое также предполагало подписание соглашения между королем и его вассалом. Роберт объявил о своей капитуляции и пообещал вернуть замки, крепости и здания, которые он занимал в графстве Артуа. Взамен Филипп обязался вновь рассмотреть вопрос о наследовании Артуа в Парламенте. В ожидании его решения он сохранил свою опеку над Артуа, во главе которого Гуго де Конфлан был заменен маршалом Франции Жаном де Бомоном, известным под прозвищем Безрассудный (Desramé). Чтобы убедиться, что Роберт сдержит свои обещания, а также, несомненно, чтобы он не вмешиваться в дела Артуа, король заключил его в тюрьму в Шатле, а затем в Сен-Жермен-де-Пре. С мятежниками было заключено перемирие до Пасхи 1317 года.
Эти события свидетельствующие о продолжающейся нестабильности в Артуа, также показывают, что баланс сил изменился и Маго теперь могла рассчитывать на поддержку своего зятя, который без колебаний использовал силу для навязывания своих решений. Рождение посмертного сына Людовика X, Иоанна I, 15 ноября 1316 года, лишь на время поставило под угрозу возвращение благосклонности к Маго, поскольку она могла опасаться, что регентство будет передано королеве. Но младенец Иоанн I умер через пять дней, и Филипп воспользовался ситуацией, беспрецедентной в истории династии, чтобы захватить трон. Это был настоящий переворот, поскольку договор от 16 июля 1316 года регулировал регентство, но не престолонаследие. Хотя Карл де Валуа, казалось, отказался от своих амбиций, дочь Людовика X имела полное право на корону, поскольку ни один юридический документ не предусматривал иного. Случай с Маго также показывает, что женщины могли занимать высокие политические посты в королевстве. Эд IV, дядя Жанны, проигнорировал соглашения, заключенные с Филиппом несколькими месяцами ранее, и попытался добиться признания прав своей племянницы на корону. Однако в итоге Жанна была исключена из числа наследников, так как существовали сомнения в законности ее рождения, поскольку она была зачата во время связи ее матери с Филиппом д'Онэ[229], что несомненно, способствовало восшествию регента на трон.
Так началось правление Филиппа V Длинного, а Жанна, дочь Маго, стала королевой Франции. Это был триумф графини Артуа, которая в день коронации, состоявшейся 9 января 1317 года, вместе с другими пэрами королевства на церемонии поддерживала королевскую корону[230]. Эта честь, оказанная единственной женщине-пэру Франции, показала, что Маго после двух особенно тяжелых лет вновь заняла свое место в высших сферах власти. Однако этот успех вскоре был омрачен тревожным слухом, который распространился после смерти Людовика X.
7.
Новые испытания
(1317–1319)
Маго, отравитель?
Историк-медиевист Ален Буро называет конец XII и начало XIV веков "демоническим поворотным пунктом"[231]. И действительно, эти годы были отмечены несколькими громкими делами, связанными с ядами и колдовством. В деле Пьера де ла Броса в отравлении обвинили саму королеву, Марию Брабантcкую, прежде чем подозрение окончательно пало на камергера. Несколько лет спустя состоялся суд над Гишаром, епископом Труа, обвиненным в "огромных преступлениях и колдовстве" (1308–1311 гг.), который, как утверждалось, отравил Бланку д'Артуа, тещу короля Филиппа IV, и вызвал смерть Жанны Наваррской, жены короля, путем колдовства[232].
Эти дела, в которых фигурировали одни из самых важных фигур королевства, демонстрируют, то что общественного мнения подпитываемого слухами, было достаточно, чтобы начать судебное разбирательство против человека, подозреваемого в преступлении, и даже использовать эти слухи в качестве доказательства в суде. Это была особенность действий инквизиции, которая процветала в то время. В этом контексте обвинение в отравлении было грозным политическим оружием. Оно неизбежно приводило подозреваемого в суд и могло закончиться обвинением в убийстве. Кроме того, поскольку обвинение было трудно опровергнуть, оно наносило серьезный ущерб чести, а значит, и достоинству обвиняемого. Поэтому, несмотря на то, что с него сняли все подозрения и освободили в 1313 году, после того как его обвинители признались в заговоре против него, епископ Гишар так и не смог восстановить свое прежнее положение в обществе. Его назначение главой отдаленного епископства Дьяковар в Боснии, является ярким тому подтверждением.
В действительности отравления не были столь распространены, но они вызвали настоящий психоз в средневековом обществе, которое рассматривало их как излюбленное оружие врагов христианства, неверных и приспешников сатаны. Преступление с использованием яда было особенно одиозным и вероломным деянием, противоречащим средневековой этике "доброго убийства". Оно противоречило всем ценностям христианства: это было скрытое, ненасильственное и преднамеренное преступление в обществе, где убийство представлялось как результат душевного порыва, а отравление было убийством, совершенным без кровопролития, без вызова, ссоры или мести, чтобы оправдать его, и поскольку оно было связано с едой или питьем, оно нарушало правила приличия и наконец, оно лишало жертву возможности исповедоваться. Таким образом, это было коварное и противоестественное деяние, равносильное измене, порождавшее настоящую паранойю, особенно среди знати[233]. Если в то время случаи отравления казались столь многочисленными, то это объяснялось еще и тем, что гибель многих людей оставалась загадочной из-за отсутствия достаточных медицинских знаний, в результате чего на яд возлагали вину за многие необъяснимые смерти.
Так произошло после внезапной смерти Людовика X после игры в же-де-пом (прообраз тенниса). Молодость государя, которому тогда было 27 лет, и
