Анастасия Кокоева. ВЕТОШЬ
Так легко быть любимым — и так трудно любить.
Фрэнсис Скотт Фицджеральд. «Ночь нежна»
У тарелки — жирное дно. И у следующей, и у следующей, и у следующей. Он что, вообще никогда их не моет? Сгружаю в воду всю сушилку разом. Пытаюсь найти губку для посуды — бесполезно. На раковине, под раковиной, в кладовке… По крайней мере, в той части кладовки, куда не нужно нырять с головой и зарываться на полдня. Ещё не хватало наводить там свои порядки! Я здесь не хозяйка.
«И не буду. Не буду. Она поправится», — повторяю, как мантру, и снова смотрю на гору посуды в мойке. А я всего-то хотела погреть себе супа.
Вздыхаю. Иду в зал.
— У тебя есть губки?
— А?
Мысленно считаю до десяти. Улыбаюсь. Надеюсь, что по лицу сейчас не видно того, что я думаю о его футболе на полную громкость, когда бабушка только уснула. Пытаюсь перекричать телевизор так, чтобы в соседней спальне не было слышно хотя бы меня. Особое искусство. Она и так полночи не спала, так пусть хотя бы сейчас…
— Губки! Для посуды!
— Чего?
— Губки!!!
Кричать шёпотом бесполезно, и я верчу в воздухе руками, словно намываю блюдо.
— Не, — наконец понимает он. Вытирает нос платком, машет рукой без тени смущения. — Мы такими не пользуемся.
— Ладно, — киваю, прикидывая, как далеко от дома находятся ближайшие «Хозтовары». Если мне не изменяет память, всё так же, через дорогу. — Я схожу…
Он тут же подбирается, в голосе прорезается металл:
— Не смей! Там такое творится! Вирус страшенный! Ещё не хватало!
Закипает, как чайник со свистком. Терпение, терпение, говорю я себе, только терпение…
— Я говорю: «я смогу!», — быстро поправлюсь, пока из носика не пошёл пар. Улыбаюсь. Стараюсь, чтобы это прозвучало твёрдо, но не агрессивно. — Я и не думала никуда ходить! — Я отступаю коридор и спешно прикрываю дверь.
И так справлюсь… По дороге на кухню слышу настойчивое мяуканье из ванной. Тигр. Зараза! Этого бы кота — да в книгу рекордов: восьмой раз за день! И как бабушке удаётся держать квартиру в такой чистоте? За десять лет, что он здесь живёт, я ни разу не слышала никакого кошачьего запаха… А в этот приезд учуяла прямо с порога. И за неделю, что я здесь — так и не смогла избавиться от него полностью.
Перчатки — совок — пакет — чистящее средство — тугая струя из душевой лейки… Пакет — в мусор, лоток — обратно под ванну. Перчатки — на батарею. Что там жужжит? Ах, чёрт, в кармане!
— … Всё хорошо, мам. Да, уснула недавно. Ночью опять почти не спали. Я тоже, конечно. Это не у меня, это у деда телевизор орёт… Нет, тише ему не слышно. Он считает, что включил совсем тихонечко. Да не хочет он аппарат! Говорит, что хорошо слышит, это мы плохо разговариваем. Ну, можешь попробовать сама предложить, но толку… Надеюсь, хотя бы бабушку не разбудит — я её дверь полотенцем заткнула. Нет, сегодня дома. И так уже ходил с утра на рынок, потом в продуктовый, а ещё собрался в какой-то свой Совет ветеранов, будь он неладен. Вот и я думаю — на меня кричит, чтобы из дома не выходила, а сам… Это ж только он может по делам ходить, а я «просто так буду шататься»… Мам, ну конечно, я с ним не спорю! Не первый день его знаю. Поссоримся, а кому это надо? Нет, дотерплю. Хотя он иногда невыносимый совершенно. Даже с бабушкой легче, она хоть от таблеток не отказывается. А с ним ещё недельку — и я на людей бросается начну. Мам… Ты когда сможешь вырваться?
Входная дверь закрывается: тихо-тихо, почти не слышно.
Но замок щёлкает так, что эхо отражается в подъезде.
Кладу трубку и понимаю, что телевизор молчит. Ушёл? Ушёл в свой Совет ветеранов!
Кричу — в тугой жгут полотенца. Нельзя разбудить бабушку.
Но и молчать уже не могу.
Какого чёрта?!
«Это вы, молодёжь, все дохлые ходите. А наше поколение никакой ковид не возьмёт! Я крепкий! Я ж спортсмен!»
Ты был спортсменом. Был! В институте! Шестьдесят лет назад! Понимаю, что смеюсь. Бессонная неделя, ночные дежурства у постели, постоянный контроль… Закономерная истерика.
Почему это мне нельзя «нести в дом заразу», а тебе — можно? Почему ты не можешь посмотреть чёртов матч без звука? Почему не признаешь, что тебе тоже нужна помощь, ты же делаешь нам только труднее, а не наоборот?
Я знаю, что никогда не скажу этого вслух. Мы оба в секунду сорвёмся в спор, будем орать до звона в серванте, потом дуться до ночи, а на следующий день делать вид, что ничего не было…
И ни один из нас ни за что не признается, что был не прав. Гены.
Тряпки в тумбочке под раковиной, видимо, и есть местные губки для посуды. Не пенят средство, не оттирают грязь — зато и не стоят ни копейки. И ходить за ними не нужно даже через дорогу, только добраться до шкафа.
У тех тарелок, что стояли ближе к краю, грязь уже присохшая, серая. Приходится сыпать соду с горкой и тереть, тереть, тереть… Пальцы становятся такими же гладкими, как и донышки тарелок: скрипят, скользят, роняют задубевшую тряпочку в мутную воду.
Достаю. Разворачиваю. Промываю под струёй — ничего лучше у меня всё равно нет. И вдруг на серой ткани мелькает почти незаметный рисунок. Проступает под пальцами, как проступала картинка на полароидном снимке в далёком детстве. Едва заметные полосы на кусочке ветоши — серое на сером. Всё ярче и ярче — смотрю уже не глазами, а чем-то глубже и древнее, на полжизни младше теперешней меня. И невидимые краски возвращаются на ткань. Клеточка-шотландка. Синее и белое…
…синее и белое — пугаюсь, цепляюсь пальцами, отпускаю руль. Нога соскальзывает с педали, и металл подо мной кренится, взрывает старой резиновой покрышкой чёрную гарь на дорожке.
