сына его расстреляли беляки, жена умерла с горя...
Утром мы расстались на платформе у порушенного во время гражданской войны вокзального здания. По совету попутчиков мы отправились в Дом крестьянина, который, по их дружным уверениям, был почище и поприличнее городской гостиницы.
И в самом деле: небольшой бревенчатый дом снаружи и внутри сиял чистотой, и молодайка в белом переднике тотчас вздула нам самовар, предупредив, что чай для заварки имеется только морковный, а сахару, если мы пайком не запаслись, и вовсе не будет. Мы сказали, что запаслись и готовы угостить ее.
К чаепитию пригласили нас в сад под липу, и мы только расположились здесь, как в аллейке перед строем подсолнухов показался наш попутчик Сережа Панков.
Было видно, что он еще не успел побывать дома: дорожная пыль лежала на его лице, а в руках все еще был маленький баул, с которым он совершал свое путешествие.
— Товарищ! Извините! — в крайнем замешательстве обратился он к Шумилову. — Позвольте мне взглянуть на газету, которую я давеча смотрел... У нас ее еще не доставили.
Шумилов молча вынул из портфеля газету.
— Вот! — в совершенном неистовстве закричал Сережа, ткнув пальцем в «Происшествия». — А я уже думал, мне померещилось! Вот! «Застрелился учитель Дмитрий Салаев...» Да? Да? А я его только что встретил. На улице!
Шумилов взглянул на меня. Взгляд этот говорил: «Мы имели убитого, но не имели убийцы. Теперь мы не имеем и убитого».
Шумилов потушил недокуренную папиросу и сказал обычным своим тоном:
— Бывает, Сережа. Бывает.
В школе, видимо, только что кончились занятия. Салаев повстречался нам уже на улице. Мы узнали его по описанию Сережи Панкова. Молодой учитель расстался со своими спутниками на перекрестке и пошел дальше упругой спортивной походкой, а я, глядя на него, испытывала какое-то странное чувство: совсем недавно, вот только что, мы считали, мы были уверены, что этот человек мертв...
Ах, такие эмоции, вероятно, совсем не подобали следователю!
Учитель пошел бульваром, и здесь мы догнали его. По дорожкам бегали дети, гоняя самодельные обручи из ободьев бочки, пищали в кустах птицы, пахло травой, нагретой солнцем. И совсем неуместны здесь были только мы со своими заботами: убийство, розыск, следствие...
Шумилов остановил учителя и произнес свое обычное: «Я — народный следователь... моя помощница...»
Салаев удивился, пожалуй, даже растерялся.
— Никогда не имел дела с такими должностными лицами, — пробормотал он.
— Где бы мы могли поговорить с вами? — спросил Иона Петрович.
— У меня, если хотите. Только у нас народу в квартире много.
— Не подойдет. Может быть, есть тут у вас какая-нибудь столовая?
— За углом пивная... — нерешительно предложил учитель.
— Чудесно!
Мы двинулись.
За углом действительно останавливала внимание прохожего небесно-голубого цвета вывеска, гласившая: «Свидание друзей». Под этой надписью была другая, разъясняющая: «Пивное зало».
Шумилов рассмеялся и переступил порог. «Свидание друзей» проходило бурно. Кругом стоял такой шум, что мы едва слышали друг друга. К тому же на окне в клетках пронзительным милицейским свистом закатывались канарейки. Про себя я назвала это место «таверной» и, приглядываясь к окружающим, искала на них следы бурной и — я надеялась! — преступной жизни. Но народ здесь был самый будничный.
Шумилов чувствовал себя как дома.
Учитель, наоборот, стесненно поглядывал вокруг. Нам подали пива и закуску: соленые сушки, соленый горох и, конечно, воблу.
Шумилов приступил к делу. В результате короткого разговора выяснилось, что анкета, имеющаяся в губоно, действительно заполнена им, Салаевым. Он действительно родился в Липске. Но метрики у него нет, и ему никогда не приходило в голову получать ее. «Я комсомолец, дел с попами иметь не желаю. Да и зачем мне метрика?» — сказал учитель.
Его отец, Иван Салаев, действительно был рабочим и недавно умер. На солдатской службе он не был. А вот брат отца, дядя Дмитрия, служил. И дослужился до каких-то чинов, поскольку был с образованием: учился на деньги купца-филантропа.
— А какова дальнейшая судьба вашего дяди? — спросил Шумилов.
Учитель слегка смешался:
— А дальнейшая судьба его такая: служил в белой армии, с беляками отступал в Крым. А что дальше, не знаю. Кажется, за границу попал. Это я от отца слышал. Сам я дядьку этого, и в глаза не видел.
— А как зовут вашего дядю?
— Ильёй.
— Тоже, значит, «и»... — задумчиво проронил Шумилов.
Учитель посмотрел удивленно. Он мне определенно нравился. В нем было что-то безоговорочно вызывающее доверие и симпатию. Можно было поверить Сереже Панкову, что Салаева любили ученики. Он нисколько не походил на тех противных «шкрабов», с которыми мы вели «непримиримую борьбу».
— А теперь, Дмитрий Иванович, подумайте, что бы это могло значить? — И Шумилов выложил на стол перед молодым человеком газету с заметкой о самоубийстве учителя Дмитрия Салаева, метрическое его свидетельство и удостоверение личности.
Учитель оторопел. Никогда он не получал этого свидетельства. В губернском городе бывал редко, в командировках — никогда. Что касается удостоверения, то оно — «чистая липа».
Учитель вынул свое удостоверение: документ покойного был мастерски подделан. И надо думать, настоящее свидетельство о рождении было призвано его подкреплять, подстраховывать.
Вторую половину дня мы провели в загсе, где Шумилов рассчитывал найти метрическую запись о рождении Салаева. Как мне объяснил мой начальник, до революции священник сельской или городской церкви записывал данные о рождении и крещении в метрическую книгу «на вечные времена». А при надобности выдавал выписку из нее, служившую свидетельством о рождении. Теперь церковь такого права не имеет. Регистрация рождений происходит только в загсах, и старые метрические книги должны храниться там же.
Нас ждало разочарование. Старых метрических книг Сергиевской церкви в загсе не оказалось. Где они — об этом никто не имел понятия.
— Может быть, сгорели вместе со старой деревянной церквушкой, — предположила молоденькая заведующая. Видно было, что наш интерес к церковным книгам она воспринимает как нечто в высшей степени предосудительное и мы от нее больше ничего не добьемся.
Когда мы вышли из загса, наступил уже вечер. Погода испортилась. Дул северный ветер. Время от времени срывался косой, холодный дождь. Подняв воротники плащей, мы с Шумиловым брели по тротуару, стараясь укрыться под листвой, обильно свисающей из-за оград.
Шумилов спросил у прохожего дорогу на городское кладбище. К чему бы это? Мой начальник сосредоточенно молчал, крупно шагая навстречу ветру. Дождь не шел больше, но ветер был полон влаги, его дуновения походили на мокрые шлепки по лицу, а земля под ногами хлюпала, словно мы брели по болоту.
В действительности это была немощёная дорога, уже выведшая нас из города. Мы шли в темноте под сине-черным волнующимся небом. Никакого кладбища и в помине не было.
— Вы уверены, что мы идем правильно? — спросила я.
Шумилов ответил, как мне показалось, раздраженно:
— Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом: кладбище всегда
