class="p1">Давно домашнего не жрал.
Олька, возящая ложкой в тарелке с супом, смотрит на меня как на беспризорного сироту.
А я, упоров добавки первого, запеканку начинаю лопать прямо со сковороды. Истомина только жалостливо пододвигает мне тарелку с нарезанными овощами.
В полной тишине под треск за ушами я приговариваю запеканку и, собираясь поблагодарить козу, поднимаю на нее глаза.
Кхе.
Эту картину можно было бы назвать милой, если б она не будила во мне совсем другие инстинкты.
Олька отрубилась прямо за столом. Положив руку под щеку, она безмятежно дрыхнет.
Не один я ворочался ночью, похоже. И она еще будет мне говорить, что я ей не нравлюсь! Врушка!
Поразмыслив немного, я изобретаю новый план. Чуток прихрамывая, лидокаин, видимо, отходит, я подбираюсь к Истоминой и на пробу убираю волосы от ее лица. Молчит.
Молчанье – знак согласия.
Подхватываю козу на руки и несу в спальню. Она там прекрасно смотрится.
Олька даже не думает просыпаться, когда я укладываю ее на постель, стаскиваю тапки и ложусь рядом.
На сытый желудок меня тоже начинает клонить в сон.
Ой ну не убьет же она меня, если я положу руку вот сюда?
Глаза закрываются сами собой. И нога начинает ныть. Ладно, проснусь и отблагодарю повариху. Как умею. Я только на полчаса…
Глава 25. Оля
Жарко.
И тяжело.
Ужас какой-то… Я заболела, что ли? Одеяло такое тяжелое… Мысли, как муха в варенье…
Пытаюсь выпростать руку наружу и одновременно понять, что не дает мне спать дальше. А спать хочется…
Наконец, я побеждаю одеяло, но оно начинает шевелиться.
Глаза распахиваются мгновенно.
Какого черта?
В волосы мне сопит Дикаев! И теперь ясно, почему мне так тяжело: меня закатали в одеяло, как в рулон, и подпихнули под тяжелое тело.
Я начинаю остервенело трепыхаться. Нашел плюшевого мишку, блин!
Спросонья я только мычу, не сразу догадавшись выразить свой протест вербально. И наглый мажор, не просыпаясь, просто наваливается на меня, чтобы не дергалась и не мешала ему так удобненько лежать! Свободной рукой я стараюсь отпихнуть эту груду мышц, ибо воздух скоро кончится.
– Кир! – рявкаю я, наконец, сообразив, что мне не справиться с этой махиной за метр девяносто. Голос со сна получается хриплым и низким, и нахал, не впечатлившись и не открывая глаз, просовывает руку в одеяло и безошибочно забирается под свитер!
У меня аж дыхание перехватывает от всего сразу: от наглости, от меткости и от возмущения!
– Я тебя убью! – шиплю, но добиваюсь только бессвязного бормотания:
– Пять минуточек… Через полчаса встану…
Становится смешно. Как в анекдоте: «Я на пятнадцать минут к соседке, а ты каждые полчаса суп помешивай».
Но умиление как рукой снимает, когда вражья ладонь, охамев, сжимает грудь.
В голове стремительно светлеет, а еще до меня доходит, что разбудил меня звонок в дверь. Кто пришел. И этот кто-то очень настойчивый, потому что он не сдается и продолжает звонить.
Хотя, если это знакомый Кирилла, он в курсе, что Дикаев встает полчаса по пять минут.
– Дикаев! – пыхтя, я извиваюсь подобно гусенице, чтобы выскользнуть из своеобразного рулона. – Дикаев к тебе пришли… Блин, тяжелый ты… Никаких запеканок. В дверь звонят, Дикаев! Да что ж ты…
Внезапно внятный ответ:
– Пусть катятся на все четыре стороны.
И он все равно не просыпается! Только заваливается на спину вместе с тем, во что вцепился во сне. То есть со мной. И, похоже, собирается спать и дальше.
Озверев, я иду на крайние меры.
Я размахиваюсь единственной свободной конечностью и луплю спящую царевну по плечу.
Блин… Я забыла, как он жесткий…
Обиженно взвываю, и лишь это заставляет Кира открыть глаза. В них пока не светится разум, но зрительный контакт есть. Я читаю во взгляде Дикаева укоризну.
– Иди открой дверь!
– Я никого не жду, – ворчит Кирилл.
– Звонят уже минут пять! Выпусти меня! Ты обещал не распускать руки!
Дикий корчит мне рожу.
– Я и не распускал.
– А где, по-твоему, у тебя вторая рука, – у меня вот-вот пар из ноздрей повалит. Это невыносимо! Как можно быть таким непробиваемым?
Кир, посмотрев на меня задумчиво, шевелит пальцами у меня под свитером, и глаза его становятся масляными. Не выдерживаю этого хамства и, не жалея и так отбитой ладони, стучу по железобетонному плечу до тех пор, пока Дикаев со вздохом не убирает руку с запретной территории.
Кирилл опять перекатывается, только теперь он весь лежит на мне сверху.
– Ты в курсе, что ты панда? – бестактно интересуется он.
Мне хочется заорать, и я уже набираю воздуха в легкие, но, тяжело вздохнув, Дикаев все-таки сползает с меня. Похоже, его все же достал непрекращающийся трезвон в дверь.
Я пулей соскакиваю с постели, чуть не потеряв равновесие. Бросаю взгляд на окно – уже темнеет. Блин, это ж сколько времени уже. На деревянных затекших ногах направляюсь на кухню, где я в последний раз видела свой телефон.
Ну точно. Уже почти пять. И, блин, тарелки никто не убрал. Пусть сам моет!
Боковым зрением вижу, как Дикаев, прихрамывая сильнее, чем прежде, проходит к двери. Нет, нет и нет! Посуду я ему мыть точно не буду! У него не руки сломаны, а растяжение на ноге!
Мне пора в общагу. Домашка на завтра не сделана, а мне еще идти завтра за дополнительным заданием к Руслану.
Под доносящийся из прихожей бубнеж я, на ходу поправляя перекрутившуюся юбку, топаю к выходу. Это последний раз, когда я купилась на Дикаевские манипуляции! Сначала весь такой бедненький и несчастный, а потом рука под одеждой и «ты панда».
Блин, наглость – второе счастье. «Дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде»!
У меня в сумочке должны быть ватные палочки…
– Что это?
Восклицание настигает меня, когда я появляюсь в прихожей.
Вздрогнув, я оставляю попытки вернуть юбку на законное место, потому что я узнаю голос.
То есть сначала я узнаю голос Лины, потом мой взгляд падает на нее, а потом до меня доходит, что меня назвали «это».
Офигеть! Вот, блин, парочка – баран да ярочка. Зло берет!
– Лина, ты зачем пришла? – напряженно спрашивает Кир.
А до него не доходит?
Даже я понимаю, что под плащиком у Лины одежки с гулькин нос, об этом прямо говорит голая до самой ложбинки шея, виднеющаяся в вороте. Основной
