Сегодня мы знаем, что солнечные пятна действительно представляют собой зоны на поверхности Солнца, несколько более прохладные (с температурой около 4000 К), чем окружающая область (около 6000 К), и поэтому кажущиеся темнее. Меньшая температура обусловливается повышенной концентрацией магнитных полей, подавляющих перенос тепла посредством конвекции (движения жидкости). Солнечные пятна обычно существуют от нескольких дней до нескольких месяцев и имеют размер в широких пределах – от нескольких десятков до сотен тысяч километров в поперечнике. Циклы солнечной активности составляют около 11 лет; на протяжении цикла количество пятен сначала быстро увеличивается, затем гораздо медленнее снижается.
Письма Галилея о солнечных пятнах не только принесли ему научную победу над Христофором Шейнером в тот момент, но и привлекли к коперниканству внимание более многочисленных читателей. В 1615 г. Шейнер отправил Галилею другую свою работу, “Эллиптическое Солнце” (Sol Ellipticus), и спросил его мнение о ней, но так и не получил ответа. Сам Шейнер в конце концов опубликовал в 1630 г. впечатляющую и авторитетную книгу о солнечных пятнах, которую назвал в честь своего покровителя герцога Паоло Орсини “Роза Орсини, или Изменения Солнца согласно наблюдаемому облику его вспышек и пятен”. В этой книге Шейнер признал, что пятна находятся на солнечной поверхности, но заявил, что выводы Галилея по этому вопросу не опирались на научные соображения. К сожалению, не приходится сомневаться, что весьма высокомерные письма Галилея, пренебрежение работой Шейнера в 1615 г. и некоторые замечания, высказанные им позднее в книге “Пробирных дел мастер”, которые иезуитский астроном счел личными выпадами в свой адрес, превратили Шейнера в его непримиримого врага. Это стало лишь первой ласточкой конфликта Галилея с иезуитами, который достигнет кульминации в репрессивных мерах против ученого в 1633 г.
Глава 5
У каждого действия есть противодействие
С учетом масштабов открытий, совершенных Галилеем на небе с помощью телескопа, и быстрого превращения его в мировую знаменитость после выхода “Звездного вестника” совершенно естественно было ожидать бурной, горячей – и неоднозначной – реакции. Действительно, разногласия вспыхнули, прежде чем просохла типографская краска на страницах книги. Первоначальный скептицизм читателей объяснялся рядом причин, которые можно проследить вплоть до истока – длительного господства идей Аристотеля и почти религиозного принятия его общего подхода в науке.
Первое: методология Галилея привнесла принципиально новый элемент в вопрос о том, что, по его мнению, можно считать научным свидетельством; а именно – Галилей заявил, что его новый прибор, телескоп, открывает невыдуманные истины, которые не могут быть восприняты невооруженным глазом[100]. Это шло вразрез с утвердившейся аристотелевской традицией. Как можно было быть уверенным, что увиденное Галилеем представляло собой настоящее небесное явление, а не случайный артефакт, созданный самим телескопом? В конце концов, телескоп оказался самым первым приспособлением, предложенным для усиления и расширения возможностей одного из органов восприятия.
Второе: проблема, с которой столкнулся Галилей, продвигая свои открытия как в механике, так и в астрономии, сформулирована в его утверждении, что книга природы написана на языке математики; а именно: он – родоначальник математизации физического мира. Это представление полностью противоречит логике Аристотеля, согласно которой математика почти или совершенно не связана с реальностью или с устройством космоса. Во времена, предшествовавшие Галилею, считалось, что астрономы должны обращаться к математике только для вычисления орбит планет и видимого движения Солнца, чтобы создавать карты неба в определенные моменты времени. Это, в свою очередь, рассматривалось как подспорье в приблизительных расчетах времени, составлении календаря, астрологических карт и в навигации. Астрономы не должны были разрабатывать физические модели Вселенной или каких бы то ни было явлений в ней. Вот как это выразил последователь Аристотеля Джорджио Корезио, тот самый, кто утверждал, что бросание шаров с Пизанской башни подтвердило представления Аристотеля о свободном падении тел: “Следовательно, приходим к выводу: тот, кто не хочет двигаться во тьме, должен сверяться с Аристотелем, совершенным интерпретатором природы”[101]. Сравните эту рабскую покорность авторитету с почти поэтическим позднейшим заявлением Галилея в “Пробирных дел мастере”: “Она [Вселенная] написана на языке математики, и буквы ее – это треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых не в силах человеческих постичь ни единого ее слова, без них человек бесплодно бродит в темном лабиринте”.
Винченцо ди Грациа, профессор в Пизе, еще более решительно выразил свои взгляды на видевшееся ему противоречие между математикой и естественными науками:
Прежде чем рассматривать опыты Галилея, представляется необходимым разобраться, насколько далеки от истины те, кто желает доказывать природные факты средствами математической логики, в том числе, если я не ошибаюсь, и Галилей. Все науки и все искусства имеют собственные принципы и собственные причины, посредством которых выявляют особые свойства своего специфического предмета. Следовательно, нам не дозволено использовать принципы одной науки для доказательства свойств другой [выделено автором]. Таким образом, всякий, кто полагает, что может обосновать природные свойства математическим доказательством, попросту безумен, поскольку эти две науки совершенно различны[102].
Галилей не мог бы еще более явственно не согласиться с этой попыткой герметичной компартментализации разных отраслей науки. “Как будто геометрия в наши дни явилась препятствием к постижению истинной философии; как будто невозможно быть и геометром, и философом, так что мы вынуждены вывести как обязательное следствие, что всякий, знающий геометрию, не может знать физику, не может размышлять о физических материях и работать с ними на физический принципах! ‹…› Как если бы знание хирургии было противоположно медицине и уничтожало ее”[103], – высмеивал он ди Грациа. Эйнштейн полностью согласился бы с Галилеем три с лишним столетия спустя, когда писал: “Мы можем в действительности считать [геометрию] самым древним направлением физики… Без нее я не смог бы сформулировать теорию относительности”.
Эти две проблемы – правомерность использования телескопа как инструмента, усиливающего органы восприятия, во-первых, и роль математики в раскрытии истин о природе, во-вторых, – соединились в умах последователей Аристотеля в сильный, по их мнению, аргумент против открытий Галилея. Словно мало отсутствия убедительной теории оптики, доказывающей, что телескоп нас не обманывает, говорили они, еще и валидность подобной теории, самой по себе, сомнительна вследствие ее опоры на математику. Эти философские рассуждения увенчивались, разумеется, тем фактом, что все астрономические открытия Галилея отрицали идеи Аристотеля, которым консервативное большинство поклонялось почти два тысячелетия.
