я в ванной рассматриваю желто-голубую упаковку прокладок. Совсем не истраченная, она рассуждает вслух: теперь я тебе не нужна. А я носила ее в школьной сумке каждый день, но месячные так и не пришли. У меня ничего не болит, даже голова, а начаться эти дни должны были уже давным-давно. Я слишком долго жду, нужно с кем-то поделиться. Нет, нужно подождать, не надо пока трепаться, пока это еще не точно. И, тем не менее, я вся трясусь. Я почти уверена. Это должно было случиться, я уже тысячу раз об этом думала. Раньше проносило, но теперь все кончено.
Почти месяц мы со Стэном занимаемся любовью каждый день над лесопилкой, но… Но я не знаю, от кого ребенок: от него или от Гума.
Четверть девятого. Нужно идти на уроки, но мне невыносимо хочется спать, просто снова лечь в свою теплую постель. Мир стал походить на аквариум, и я, немного приглушенно, но слышу что произносится вдалеке, а вокруг меня все кипит. Я снова стала сжимать куклу в объятиях перед сном. Это знак, нет? Если он от Стэна, мне бы так хотелось оставить его! Наш ребенок, наша любовь. Я вижу это во сне каждую ночь, но как я могу узнать наверняка? Иногда я люблю этого ребенка, а иногда ненавижу. Ангел или монстр, растущий во мне. Меня мутит от этого. При любом раскладе я слишком молода. Вот что он подумает. А что подумает Гум? Он найдет кого-то, кто отберет его у меня, вырвет из рук и увезет далеко от Бердсли. От одной мысли об этом мне становится плохо.
Но признаться Гуму будет необходимо. Или Стэну Кому-то из них. Нужно будет сделать что-то, пока это не стало заметным. Господи Боже, я не знаю! Я снова совсем одна. Беременная Белоснежка! Семью гномами. Ха-ха-ха!
В ванной моя лучшая подруга прилизывает меня взглядом и говорит: у тебя толстые груди, огромные, белые, мягкие груди – груди любви и греха. Не знаю, так ли это, но я читала где-то, что они в какой-то момент вырастут. Правда в том, что мой бюстгальтер жмет мне, и платья тоже. Тебе нужно идти туда, куда тебя ведет бродяжья жизнь. Это снова она повторяет. Мне нужно идти на урок. Завтра посмотрим.
Нет, сегодня вечером, отвечает моя подруга.
* * *
Крах времени. Я не знаю, как долго нахожусь в этой комнате. Неделю или больше. У меня болит живот, эта ужасная женщина… Она ударила меня, а потом залезла ко мне внутрь, предварительно подержав длинную железную проволоку над огнем у плитки. Я орала как резаная, а Гум держал меня. Я впервые видела слезы у него на глазах. Я знаю, что это тяжело для тебя, моя Лолита. Но по-другому нельзя, ты же знаешь. Моя кровь, красная, будто живая, была на руках этой ведьмы, она была повсюду. Я чувствовала, как течет моя кровь, и мне казалось, что она вот-вот взмоет над моими ногами, закрутится вокруг шеи этой ведьмы и придушит ее. Не могу выкинуть эту сцену из головы. Ужасный дом, грязные простыни и кухонный стол, на котором обычно лепят ангелов из муки и на который сегодня положили меня. «Плод у нее маленький, ну просто зернышко», – сказала она. Но у него уже есть сердце, у этого покрытого кровью существа, которое пытается допрыгнуть до вашего горла.
Младенец.
Он плюется, кричит, просит дать ему вырасти, пожить.
Ребенок с маленьким ртом, весь в крови.
Эти воспоминания преследуют меня.
По официальной версии, я больна и заразна. Стэн звонит каждый вечер. И каждый раз Гум пытается от него отделаться, но в результате передает мне трубку. Правда, остается неподалеку, пока мы разговариваем. Я мало говорю, но он слышит, что я обессилела. Когда он говорит, что любит меня, я могу ответить только «я тоже». Эта игра в молчанку раздражает Стэна и сводит меня с ума. Сегодня вечером он положил трубку прямо посреди разговора, и теперь мне грустно.
Он один сумел бы понять меня, но я не могу ему рассказать. Что бы я сказала? Что у меня забрали его ребенка, выбросили младенца в мусор, а его мнения никто даже не спросил? Или что он, возможно, и не отец ребенка? А может, сказать, что я просто потеряла его, упав с лестницы? При любом раскладе мне придется врать, а я не хочу. Не ему.
А может, я все ему расскажу.
И он захочет убить Гума.
* * *
«Стэн, почему мы существуем? Я… Я хочу сказать, что сотни детей рождаются в тот же момент, что и мы, на этой земле. Без остановки, плюф, плюф, плюф, тут и там появляются дети. Так почему же мы становимся нами, а не теми людьми в Индии, или в Мексике, или в Вашингтоне?»
«Мы есть мы, потому что это так. Точка».
«Да, но почему мы здесь? Почему я родилась в Рамздэле, а ты – в Питтсбурге? Почему мы не родились в Лондоне или в Польше, там, где падали жуткие бомбы во время войны? Есть ли у всего этого смысл? Есть ли где-то люди, которые не существуют, то есть те, кто не родился?»
«Нет, Долорес. Все, что рождено, находится здесь. Поверь мне. Было и будет здесь навечно, до скончания веков. Даже индейцы шауни и делавары, даже твой отец, твоя мать, доисторические люди, а еще этот камень, это дерево, этот дом. Вещи исчезают, но они существовали, и ничто этому не помешает. Никогда».
«Но почему существую я? Почему я – это именно я? Чем я была до рождения? До того, как оказалась в утробе матери? До этого что, ничего не было? Совсем ничего похожего на жизнь?»
«А что если нам сходить выпить чего-нибудь с ребятами в центре, “У Бена”, скажем? “У Бена” точно существует! С 1931 года».
«Ладно. Хорошая идея».
* * *
Это случилось не вчера, позавчера. Именно в тот абсолютно безоблачный день мы поругались на лесопилке отца Дункана. Разругались в пух и прах: произнесли такие вещи, которые не думаем, и теперь не можем смотреть друг другу в глаза. Стэн спросил, что со мной не так. Я ответила: «Ничего, все хорошо, просто я была больна и до сих пор… слаба».
Он продолжал: «Ладно, ладно, Долорес, но ты уверена, что дело не в другом? Ты ничего от меня не скрываешь?» Он не желал отступать, чувствовал, что не все в порядке.
«Я чувствую это,
